– Никто, – ответил Глеб, шаря в темноте в поисках рубашки. – Ошиблись номером.
– А ты куда собрался?
– Пойду прогуляюсь, – сказал он, и Ирина услышала, как звякнула пряжка ремня. – Надо подышать, подумать… Ты спи.
Ирина окончательно проснулась, но осталась лежать на боку, подавив невольный вздох. Теперь она знала, что не уснет, пока Глеб не вернется, а вернется он наверняка не скоро…
– Ты надолго? – спросила она.
– Как получится, – ответил Глеб. – Если что, завтракай без меня.
Ирина снова украдкой вздохнула. Спорить было бесполезно и пытаться переделать Глеба тоже вряд ли стоило. Да и сколько, в конце концов, его можно переделывать? Ирина знала, что в жизни Глеба Сиверова и без нее было предостаточно реформаторов и специалистов по переделыванию личности, и не испытывала никакого желания вливаться в их ряды.
Пока Глеб бесшумно расхаживал по квартире, одеваясь, умываясь и, кажется, даже бреясь, Ирина тихо лежала в постели, думая о том, что в нормальных семьях в таких ситуациях все происходит совсем иначе: жена встает, варит мужу кофе и кормит его завтраком, ворчливо сетуя на дурацкую работу, из-за которой ее благоверный вынужден покидать семейный очаг посреди ночи. Она быстро справилась со вспыхнувшим было раздражением: ну, и что с того, что их с Глебом отношения несколько выходят за рамки того, что у обычного российского обывателя считается нормой? Они любят друг друга, и лучшее тому подтверждение, между прочим, – вот этот телефонный звонок, раздавшийся посреди ночи. В былые времена Глеб ни за что не остался бы у нее на ночь, если существовала хотя бы ничтожная вероятность того, что какое-нибудь неожиданное событие приоткроет перед ней завесу тайны, которая окутывала капитана ФСБ Глеба Сиверова. В те времена, помнится, Ирина даже не знала его настоящего имени. Он был для нее Федором Молчановым, таинственным незнакомцем, делившим с ней постель и кров. Им пришлось пройти через страдания, кровь и смерть, чтобы ложь, наконец, рухнула. Они наконец-то стали по-настоящему близки.
Они изменились, но правила игры остались прежними: работа Глеба не подлежала обсуждению, как и все, что было с ней связано. Они без слов договорились вообще не упоминать о его службе. Ирина снова тихонечко вздохнула: можно подумать, если не говоришь об опасности, она от этого становится меньше…
Глеб все-таки услышал этот вздох, а может быть, просто догадался, о чем думает Ирина. Он присел на краешек постели и обнял ее за плечи сквозь одеяло.
– Все будет нормально, – сказал он. – Я, скорее всего, вернусь к обеду.., ну, самое позднее, к вечеру.
– Это опасно? – не открывая глаз, спросила Ирина.
– Ни капельки. Водить машину по Москве гораздо опаснее.
– Наверное, я все-таки никудышная жена, – пробормотала Ирина. – Нужно было сварить тебе кофе.
– Не нужно, – сказал Глеб, – по двум причинам: во-первых, я варю кофе лучше тебя, а во-вторых, мне некогда его пить. Все, пока. Я хочу, чтобы ты выспалась. Это приказ, понятно?
Он поцеловал ее в теплую со сна щеку и встал.
– Боже, – не открывая глаз, сказала Ирина, – до чего же приятно подчиняться приказам! А я-то, дура, считала себя эмансипированной женщиной!
Глеб услышал ее, уже стоя в прихожей. Он усмехнулся, рывком затягивая" “молнию” на своей потертой кожанке, и с легкой грустью подумал о том, что они играют в старую игру по новым правилам. Это была старая проблема и старая боль, и, перескочив через целый ряд умных рассуждений и тяжких сомнений, Глеб пришел к привычному выводу: так уж сложилась жизнь, и ничего тут не сделаешь. Упомянутое в Библии выражение “око за око, зуб за зуб” было изобретено гораздо раньше, чем начала создаваться эта книга, но оно до сих пор не утратило своей актуальности.
Он посмотрел на массивный хронометр, который поблескивал на его левом запястье, сунул в карман перчатки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь и заперев замок на два оборота.
Улица встретила его сырым холодом, казавшимся особенно пронзительным по контрасту с недавно покинутой теплой постелью. За то время, что Глеб спал, опять выпал снег, и двор был равномерно белым. Температура воздуха колебалась где-то около нулевой отметки, так что снег под ногами не издавал скрипа, когда Глеб спустился с невысокого крыльца и пошел к своей машине, стоявшей неподалеку. За ним оставалась цепочка отчетливых черных следов, казавшаяся очень заметной на нетронутой белой поверхности подъездной дорожки, залитой мертвенным светом ртутных ламп. Не удержавшись, Сиверов наклонился, сгреб с асфальта пригоршню сырого, липкого снега, слепил снежок и, широко размахнувшись, запустил им в темноту двора. Снежок метеором мелькнул в черноте безлунной ночи, вылетел за пределы освещенного пространства и беззвучно исчез во мраке. “Как человек, – подумал Глеб. – Случайно появился на свет, промелькнул и сгинул, а все, что от него осталось, имеет значение ничуть не большее, чем следы моих пальцев на асфальте, которые я оставил, сгребая снег. До утра продержатся, а потом либо снег растает, либо наступит кто-нибудь, а то и снегопад опять начнется, засыплет все к черту, и уже не разберешь, было там что-то или не было. Да и кому это надо – разбираться?"
Рукой в перчатке он сгреб мокрый снег с покатого лобового стекла приобретенного по случаю почти нового “мустанга”. “Мустанг” обошелся очень недешево, но Глеб, любивший и понимавший автомобили, просто не смог удержаться: обтекаемая зверюга, присевшая на широких шипованных шинах, казалось, была готова к стремительному прыжку в любое мгновение, и это ощущение не проходило даже тогда, когда “мустанг”, как сейчас, стоял у обочины, припорошенный мокрым снегом Он опустился на водительское место и запустил двигатель. Мощное сердце спортивного автомобиля забилось ровно и уверенно, приборная панель засветилась мягким зеленоватым светом. Глеб включил стеклоочистители, и щетки с тихим шорохом и постукиванием заходили перед его лицом, убирая со стекла остатки снега и талую жижу.
Он немного посидел просто так, давая двигателю прогреться. Сейчас было самое время выкурить утреннюю сигарету, и, немного поколебавшись, Глеб все-таки закурил. Делая первую, самую вкусную затяжку, он невольно усмехнулся, поймав себя на том, что хитрит, мысленно подбирая аргументы в свое оправдание: он-де еще не на задании, а только собирается к нему приступить, у него даже и оружия при себе нет… Это было что-то новое, и он подумал, что, узнай полковник Малахов об этих его маленьких хитростях, он непременно задумался бы: а не начинает ли его агент стареть? Большие провалы начинаются с маленьких, почти незаметных поблажек себе, с потакания своим мелким слабостям, с незначительных нарушений тобою же введенных неписаных правил… “А подите-ка вы к черту, Глеб Петрович, – сказал он себе. – Это уже маразм, честное слово. Или соблюдай свои правила, или нарушай, но делай что-нибудь одно, а не стой, как Буриданов осел между двумя стогами сена…"
Морщась, Глеб потушил в пепельнице только что зажженную сигарету и включил первую передачу. “Все потому, что мы меняемся, – думал он, выводя машину со двора по нетронутой снежной целине. – Мы меняемся потихоньку, незаметно для себя и окружающих, и в один прекрасный день вдруг обнаруживаем, что выросли из своих старых правил, убеждений и принципов, как из детских штанишек, и тогда мы принимаемся обвинять себя в отсутствии силы воли, моральных устоев и конформизме, поскольку с самого детства нам дудели в уши, что принципы – это принципы, и изменять им нельзя. Это очень удобно, когда человек всю жизнь исповедует одни и те же принципы. Тогда им очень легко руководить, управлять и вообще манипулировать. Верность тем или иным принципам похожа на ярлычок: всегда знаешь, чего можно ожидать от данного человека в данной ситуации, и это сильно облегчает жизнь тем, у кого нет никаких принципов, кроме одного: разделяй и властвуй”.
