Он выпустил, наконец, спасительный ствол березы, сделал неверный шаг в ту сторону, где остался его “мустанг”, и вынужден был сразу же схватиться за другое дерево, чтобы не упасть. Сознание сделало попытку ускользнуть, но Глеб поймал его за хвост и удержал.
– Врешь, – сказал он.
Чтобы отвлечься, он стал вспоминать подходящие к случаю примеры из художественной литературы, но в голове почему-то упорно крутилась только “Повесть о настоящем человеке”, причем даже не книга, а поставленная по ней опера, которую он имел счастье прослушать в довольно раннем детстве. По сцене, мучительно извиваясь, полз оборванный небритый человек и хорошо поставленным голосом пел: “День ползу, два ползу… Начинается гангрена-а-а… Вот ползет ежик, я его съем…"
Глеб фыркнул и едва не упал, потеряв равновесие. Идти по лесу было чертовски тяжело, и он рискнул выбраться на дорогу. Дорога была пуста, в предрассветном сумраке смутно белел успевший запорошить ее тонкий сырой снежок.
Сиверов подумал, что межсезонье и вообще зима с некоторых пор чреваты для него серьезными неприятностями, особенно вот такие сырые слякотные дни с мокрым снегом.
– Нет, дорогие товарищи, – вслух сказал он, – так я не согласен. Что же это за манеру взяли: как оттепель, так сразу меня убивать? Я категорически с вами не согласен…
Двести или триста метров, отделявшие его от машины, показались ему длинными, как расстояние до Луны, но и они в конце концов остались позади. Припорошенный снегом “мустанг” стоял там, где его оставил Глеб, и казался просто частью пейзажа: он был такой же черно-белый и неподвижный, как окружающие его деревья и кусты. На правой передней дверце Глеб без труда различил страшную вмятину, оставленную пнем, но это зрелище не вызвало у него никаких эмоций: ему самому досталось гораздо больше, чем “мустангу”. Он никак не мог понять, почему его не искромсало осколками, и в конце концов решил, что основную массу смертоносного железа принял на себя ствол поваленной березы, за которым он прятался.
Порывшись в мокрых, забитых тающим снегом карманах, он отыскал ключ и несколько секунд разглядывал его с тупым любопытством, думая о том, насколько вещи, особенно вот такие мелкие стальные безделушки, долговечнее людей. Он едва не отдал богу душу, а ключ все это время как ни в чем не бывало лежал в кармане куртки и даже не запачкался. Потом он отпер дверцу и тяжело опустился на водительское место, не сумев сдержать стон, в котором боль смешалась с облегчением.
Машина успела основательно остыть, но внутри нее было все-таки на пару градусов теплее и гораздо суше, чем на улице. Переведя дыхание, Глеб одну за другой втащил в салон непослушные ноги, захлопнул дверцу и запустил двигатель. Кондиционер заурчал и погнал в кабину сухое тепло. Слепой включил “дворники”, и они с шорохом, скрипом и негромким постукиванием принялись размеренно мотаться перед его лицом, расталкивая в стороны налипший на лобовое стекло мокрый снег. Боль и тошнота не проходили. Глеб наугад выбрал кассету и со щелчком загнал ее в приемную щель магнитолы. Это оказался Шопен. Глеб не имел ничего против.
"Надо двигаться, – подумал он, – иначе я отключусь прямо здесь, и неизвестно, удастся ли мне потом снова включиться. Надо выбираться отсюда. Вон ползет ежик.., он меня съест”.
Он включил передачу и задним ходом вывел машину из просеки. Автомобиль двигался неуверенными рывками, и Глебу далеко не сразу удалось развернуть его, поставив носом к шоссе. После этого он немного посидел, отдыхая.
Взгляд его упал на початую пачку сигарет, лежавшую на приборном щитке. Теперь, когда задание было выполнено, ничто не мешало ему выкурить сигарету, но при одной мысли об этом он испытал новый приступ тошноты: похоже, организму хватало забот и без никотина. Глеб решил, что организму виднее, передвинул рычаг коробки передач и повел машину к шоссе.
На шоссе уже царило утреннее оживление, и Сиверову стоило немалых трудов без приключений вписаться в транспортный поток. Он вел машину по крайнему правому ряду, борясь с подступающей темнотой и твердя себе, что все нормально: раз он должен добраться до города, он доберется во что бы то ни стало.
Шедшая впереди машина вдруг начала тормозить, светя рубиновыми огнями стоп-сигналов, и сквозь рваную кисею косо летящего снега Глеб разглядел впереди ритмичные красно-синие вспышки. Скорее всего, на шоссе просто произошла очередная авария, но это могли оказаться загонщики, которые охотились на неизвестного стрелка, устроившего пальбу на проселке. В этом предположении было маловато логики и здравого смысла, но Слепому сейчас было не до умозаключений. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. В свете приборного щитка было видно, что руки у него в крови, и правая щека была мокрой от сочившейся из глубокого пореза над виском крови. В глазах у него периодически темнело, и, когда справа показался поворот на какую-то второстепенную дорогу, Глеб автоматически крутанул руль. “Мустанг” косо и некрасиво свернул на проселок, далеко забравшись на полосу встречного движения, некоторое время катился по ней, пьяно виляя из стороны в сторону, затем вернулся на правую сторону дороги и скрылся в обступавшем узкую ленту асфальта еловом лесу, оставив позади милицейские мигалки.
Глеб вел машину, борясь с обмороком. Он плохо соображал, куда едет – ему казалось, что он направляется в Москву по широкому скоростному шоссе, привычно лавируя в густом потоке бешено мчащегося транспорта. Мельтешащий перед ветровым стеклом снег то и дело собирался в призрачные фигуры, которые принимались разговаривать с ним голосами людей, давно ушедших из его жизни, а то и из жизни вообще. Они спрашивали его о чем-то, давали советы и даже, черт возьми, пытались предъявлять претензии, что, по мнению Глеба, было ужасно смешно. Он начинал смеяться и тут же приходил в себя от боли, потому что концы сломанных ребер терлись друг о друга. Он выравнивал машину, вглядываясь в летящий снег, и снова впадал в полуобморочное состояние, загипнотизированный его стремительным полетом. На развилке он свернул с асфальта, даже не заметив этого, и повел машину по разбитой колесами тяжелых грузовиков грунтовке.
Примерно в полукилометре от развилки дорогу ему преградил хлипкий шлагбаум, представлявший собой ошкуренную сосновую жердь с приколоченным к ней жестяным кругом запрещающего знака. Глеб не увидел шлагбаума – он был занят беседой с застреленным на Воробьевых горах генералом Потапчуком. “Мустанг” с грохотом протаранил шлагбаум, сосновая жердь, сухо треснув, разлетелась надвое, а грубо намалеванный на жести “кирпич” откатился на обочину и застрял в кустах.
Глеб пришел в себя от лязга, с которым капот “мустанга” въехал в шлагбаум, и проморгался, вглядываясь в дорогу. Дорога была пуста и бела, облепленный мокрым снегом еловый лес молча стоял по обе стороны. Слепой посмотрел в зеркало заднего вида, но сломанный шлагбаум уже скрылся за изгибом дороги, и он увидел только две извилистые черные колеи, оставленные на снежной целине колесами “мустанга”. “Куда это меня занесло?” – подумал Глеб, но тут же потерял всякий интерес к своему географическому положению: у них с генералом Потапчуком осталась масса нерешенных вопросов, которые требовали немедленного обсуждения…
