Скучавшая за пультом Константиновна обернулась на звук.
– Легок на помине, – сказала она. – Где это тебя носило? Опять калымил?
– Чтоб ты всю жизнь так калымила, – пожелал ей Федор Артемьевич, отдавая мятый путевой лист. – Поломался я.
– Что ты поломался, я вижу, – не осталась в долгу Константиновна. – Ас машиной что?
– Да хрен ее знает, – признался Хлебородов. – То глохнет, то дергается, как припадочная… Четыре раза чинился, насилу доехал.
– Значит, завтра на ремонт, – вздохнула Константиновна.
– А то как же, мать-перемать, – проворчал Федор Артемьевич. – Давно, понимаешь, не загорал, соскучился. Как подумаю, что целый день по этой грязюке придется в движке копаться, с души воротит.
– Хорошо, что морозов нет, – философски заметила Константиновна. – В прошлом году в это время минус двадцать пять было.
– Гляди, накаркаешь, – сказал Хлебородов, закуривая.
Идти ему никуда не хотелось, а хотелось сесть в одно из продавленных кресел с засаленной драной обивкой и не спеша побеседовать с Константиновной на разные профессиональные и житейские темы. Но время было позднее, дома тесть с шурином наверняка уже покатили одну бутылку и взялись за вторую, и жена где-то там медленно наливалась черной желчью, готовясь выплеснуть ее на загулявшего супруга. Федор Артемьевич вдруг почувствовал себя очень старым, усталым и обремененным массой неприятных обязанностей.
– Пойду я, Константиновна, – сказал он.
– Ступай, Артемич, – откликнулась диспетчер. – Дома, небось, заждались.
– Да уж, – проворчал он, – заждались.
Обычно Хлебородова подбрасывал до метро кто-нибудь из коллег. У многих водителей были личные автомобили, но, пока Федор Артемьевич загорал на трассе, все его приятели разъехались, и теперь ему предстояло пешкодралить до станции километра полтора, если не больше. Слава богу, что дождь, уныло моросивший с самого утра, наконец-то кончился, и можно было надеяться дойти до метро сухим.
Хлебородов вышел из ворот автопарка и зашагал по плохо освещенной улице, держа руки в карманах и дымя папиросой.
Район здесь был глухой, заводской, небезопасный даже днем. По вечерам здесь частенько грабили, а то и насиловали, а у возвращавшихся с работы водителей автопарка несколько раз срывали шапки. На такой случай Федор Артемьевич всегда носил в кармане пружинный нож зэковской выделки, с выполненной в форме рыбки голубой плексигласовой рукояткой и сточенным, острым, как бритва, лезвием из нержавеющей стали. Он шел по улице, стараясь не попадать в лужи, и тискал в кармане нож.
"Вот она, жизнь, – с не совсем трезвой горечью думал он. – По дороге едешь – боишься: вдруг поломка, или авария, или гаишник привяжется ни с того ни с сего. По улице идешь – боишься, как бы по башке не получить да без штанов не остаться. Домой придешь – опять же, страшно, потому что там Петлюра. Не даст ведь отдохнуть, зараза толстомясая. Не успеешь войти, а она уже включила свою пилораму. И пошла, и пошла, аж в ушах звенит…
И ведь нигде жизни нет, – думал он, нетвердой походкой проходя мимо пустой автобусной остановки. – Нигде и ни у кого. Возьми того парня, который давеча мне под колеса подвернулся. Что ему, лучше, чем мне? Может, и было лучше, а где он теперь? И тачка пропала. Дорогая тачка, мне на такую за всю жизнь не заработать. Как же это его угораздило? Ведь удар-то был так себе, средненький, и даже не в морду, а в заднее крыло. А может, его еще раньше.., того? Может, его бандиты так отделали, а может, он и сам бандит? Не мог он от такого удара так покалечиться. Ну, не мог, и все тут! И пьяным он не был вовсе, это мне тогда с перепугу показалось. Просто сознание потерял, наверное. А эти, доктор-то с Упырем, под замок его упрятали зачем-то.., а может, они его вообще кончили? Надо с шурином посоветоваться. Он, хоть и алкаш, а соображает, что к чему. Или пойти уж прямо в милицию? Нет, ну их к черту в пекло, потом по допросам затаскают. Если что, позвоню позже из автомата, пусть засекают, если успеют. Хрен я их стану дожидаться, не на такого напали. Только сначала надо с шурином поговорить”.
Он вспомнил своего шурина. Шурина звали Василием, Васькой, как какого-нибудь кота, и был он, как кот, толст, прожорлив, вороват и вечно себе на уме. Когда-то у него хватило ума и усидчивости на то, чтобы закончить строительный техникум, и на этом основании он полагал себя человеком интеллигентным и поглядывал на Федора Артемьевича свысока. Мадам Хлебородова вечно ставила его в пример своему бестолковому, как ей казалось, мужу.
Впрочем, для мадам Хлебородовой все мужики были бестолочами, пропойцами и кобелями, просто одни умели устраиваться в жизни, а другие нет.
Василий устраиваться в жизни умел. Вот уже почти пятнадцать лет он работал на базе промторга, пройдя славный трудовой путь от кладовщика до заместителя директора и умудрившись при этом не только не сесть за решетку, но даже ни разу не побывать в кабинете следователя, хотя бы в качестве свидетеля. Все эти годы он крал, но делал это умело и осторожно, так что на сегодняшний день у него была очень неплохая квартира в центре, дача в Подмосковье и дизельный “мерседес” с трехлитровым движком. Вспомнив про “мерседес”, Хлебородов плюнул с досады: он опять забыл слить из своего самосвала канистру солярки для шуриновой иномарки. Он никак не мог привыкнуть к тому, что роскошную импортную тачку, которая словно летит над дорогой, не производя никакого шума, можно заправлять тем же топливом, что и какой-нибудь заляпанный навозом трактор, запряженный в картофелекопалку.
"Да пошел он к черту, бугай толстомордый, – озлобляясь, подумал Федор Артемьевич. – Что я ему, негр – таскаться с канистрой соляры через пол-Москвы? Да еще в метро… Надо ему – пусть подъедет и возьмет, сколько влезет. Не хватало еще из-за двадцати литров солярки за решетку сесть. С нашим братом никто церемониться не станет, нас отмазывать некому. Вот же характер у меня, – настраиваясь на философский лад, подумал он. – Никому не могу отказать. Знаю, что потом неприятностей не оберешься, а все равно соглашаюсь. Добро бы ему, Ваське, заправляться было нечем, так ведь нет же! Солярки этой на любой заправке сколько хочешь, денег у него куры не клюют, хоть и плачется все время, а все равно норовит на дармовщинку урвать. Хоть гвоздь, хоть полкирпича, хоть канистру солярки, но чтобы обязательно не купить, а вот именно украсть, и по возможности чужими руками. А я, дурень старый, все никак не могу его подальше послать.
Как же – шурин, большой человек! Правильно Петлюра говорит, что я тряпка. Тряпка и есть. Ничего, я ему сегодня выдам по первое число, пусть только спросит про свою соляру. Только бы они с тестем не успели всю водку высосать, а то разговаривать не с кем будет”.
Хлебородов немного ускорил шаг: перспектива остаться без водки была очень даже реальной, если учесть аппетиты родственников. Шурин на пару с тестем в последнее время взяли моду захаживать в гости к Хлебородовым – очевидно, из их собственных домов их уже начали выгонять, а тратиться на кабаки прижимистый Васька не хотел. Федор Артемьевич не имел бы ничего против этих визитов, поскольку выпить очень даже любил, но вот Петлюра по утрам почему-то пилила не своих предусмотрительно слинявших родственничков, а его, Федора Артемьевича, своего кормильца и хозяина.
