Она протянула ему списки и раскрыла венецианскую шкатулку, где хранила переписку его родителей.
– Кстати, вам вовсе не обязательно дожидаться моего прихода, чтобы читать их, – заметил он, наблюдая за ней.
– А я подожду. Ешьте кекс. – Оливия развернула следующее письмо и сосредоточилась на красивом почерке леди Синклер.
Лукас был прав: глупо ждать его прихода, чтобы читать письма. Нет, она, конечно, очень хотела продолжить, когда его не было, просто казалось неправильным читать письма его родителей у него за спиной. Ей нравилось его присутствие, когда она читала о нем; она живо представляла себе его юношей.
Хотя писем Говарда у нее не было, в ответах Тессы содержалось много подсказок. Судя по ним, ей он писал совсем другие письма, чем Генри Пейтону.
Что бы он ни натворил в Бостоне, его письма к Тессе Синклер будто дышали любовью, интересом, восхищением и заботой о ней и о детях. Правда, если отец похож на сына, кто может поручиться, что в то самое время, когда Говард писал жене нежные письма, он не расточал свое обаяние на бостонских женщин и на ту молодую особу, которая, судя по всему, стала причиной трагической дуэли?
Покосившись на Лукаса, она развернула очередное письмо. При этом невольно задержала взгляд на его резком профиле и серьезной складке губ.
Он был так красив, что у нее заболело сердце.
Да, он настоящий красавец, хотя ей иногда казалось, что слово «красота» к нему неприменимо. Он, конечно, очень привлекателен – этого нельзя отрицать. Однако теперь под красивой оболочкой она видела человека. Он был глубоко изъязвлен, но, несмотря ни на что, оставался хорошим и добрым. Она и не думала, что придет к такому выводу, когда все началось.
Она позволила себе еще немного полюбоваться им. Ей захотелось подойти к нему, сесть к нему на колени, обвить его шею руками и прижаться губами к его губам… Она вздохнула и переключила внимание на письма, прогнав воспоминания образом леди Синклер.
– Над чем вы сейчас смеялись? – спросил он, возвращая ее к действительности.
– Я не смеялась. Не произнесла ни звука!
– Вам и не нужно было. – Он подошел к столу и, опершись ладонью о столешницу, склонился над ней.
Ей захотелось закрыть письмо рукой. Она не хотела, чтобы он, найдя любой предлог, забрал его.
– Ваша матушка описывала, как Сэм вступилась за гуся.
– За гуся? А ведь я это помню! Гусь принадлежал Ландри, фермеру, который жил неподалеку.
Она позволила ему читать письмо поверх ее плеча, вдыхая его аромат и наслаждаясь его близостью. Не слишком ли дерзко надеяться, что, когда она выйдет замуж, все будет вот так? Что в присутствии мужа она будет испытывать сладостное томление и жар? Она прижмется к его груди, дотронется кончиками пальцев до большой руки, лежащей на столе.
Лукас подтянул связку с оставшимися письмами, хотя Оливии очень хотелось ему помешать.
– Пожалуйста, не забирайте их… еще немного, – вырвалось у нее.
– Это всего лишь дурацкие истории. Что вы в них нашли? – поинтересовался он. – Мою матушку трудно назвать блестящим партнером по переписке. В ее письмах нет даже деревенских сплетен, только постоянное перечисление всех событий ее весьма ограниченной жизни.
– Вы даже не представляете, как вам повезло! – Она не собиралась так говорить, тем более таким мрачным тоном.
Ей целых десять секунд удавалось сдерживаться. Когда она наконец заговорила, ее слова заторопились, как овцы, которые толкаются, спеша втиснуться в закрывающиеся ворота загона.
– Мои родители были натуралистами и постоянно уезжали в разные страны, а нас оставляли в Йоркшире с вереницей нянь, гувернанток и наставников. В отсутствие родителей нашими законными опекунами были Пейтоны. Родители отсутствовали примерно по пятьдесят недель ежегодно. В письмах они в основном рассказывали о своих приключениях. Они никогда не спрашивали, как мы живем, не вспоминали, о чем мы писали им в своих письмах… Когда мы узнали, что они умерли от лихорадки в Голландской Ост-Индии, Джек вдруг разозлился на них – но было уже поздно. Теперь я уже не представляю, что чувствовала тогда. В возрасте от двух до четырнадцати лет я в общей сложности видела их меньше года… – Она помолчала. – Вы правы, в письмах, возможно, нет ничего, связанного с Генри, но все кажется таким… они полны любви.
Лукас подошел к дивану, упал на него и закинул руки за голову.
– Ну вот, я опять, – буркнул он.
– Что?
– Подчиняюсь. Вы знали, что в армии я дослужился до майора?
– Нет, не знала. Видимо, об этом не писали в светской хронике. Весьма впечатляюще.
– В самом деле? Так вот, по-моему, здесь не действуют никакие командные навыки. Я выиграл больше сражений, ведя бои с собственным дядей и закаленными политиками, чем с вами. И хотя вам не удалось оказать влияние на ваших эксцентричных родителей, должен заметить, что от всех остальных вы научились очень ловко добиваться своего. Что ж, будь по-вашему. Пока оставьте письма у себя.
Он взял документ, который читал, но через секунду отложил его.
– Вы правы, мы были счастливы. До определенного времени. В тех письмах ничего не говорится о жизни моих родителей до того, как мы покинули владения Синклеров. Мой дед был злобным ублюдком, а дядя Джон еще хуже. В семье отца называли Говард-Трус. Так его называли в лицо – каждый день. Бывало, дед спрашивал меня: где Говард-Трус прячется сегодня? Он снова что-то задумал со своей паписткой? Так он называл мою мать, потому что бабушка по материнской линии была католичкой. Наконец родители не выдержали и уехали.
Он не сводил с нее взгляда; и горькая усмешка в его глазах, как она поняла, служила всего лишь завесой его боли.
– Когда мне было десять, дядя, который сейчас, несомненно, горит в аду, попытался в пьяном виде изнасиловать мою мать. Ей удалось отбиться. Отец вызвал его на дуэль. Хотя дядя и был пьян, он одержал верх… После того как отец выздоровел, он уехал в Бостон и стал работать у своего друга Бакс теда. Дед и дядя погибли во время пожара в их охотничьем домике в Лестершире, поэтому отцу нужно было вернуться в Англию, чтобы вступить в права наследства. Помешала роковая дуэль…
Оливия робко тронула его за рукав.
– Извините, что напомнила вам о плохом. Наверное, вы мне не поверите, но мне и правда очень жаль. Я не хочу еще кому-то причинять боль.
– Я ни в чем вас не обвиняю. Никто не заставляет меня приходить сюда.
– Тогда почему вы приходите?
– Потому что хочу уложить вас в постель.
Она отступила на шаг; сердце готово было выскочить у нее из груди.
– Хотите сказать, что вы все это делаете, чтобы можно было уложить меня в постель? Я вам не верю.
– Почему?
– Почему?! Потому что я не… Вы не можете… Вы провели со мной наедине не один час и не сделали ничего, что подтвердило бы ваши слова. Особенно после того поцелуя. Если это шутка, то не слишком удачная!
