Ведя одинокую жизнь в маленькой хижине, Торо видел мир в малом и открывал для себя абсолютный максимум. Для этого ему требовалось не выискивать что-то особенное и экзотическое, но, напротив, отбросить как можно больше всего наносного. И хотя первое, что отбрасывает Торо – это более-менее общепринятые правила хорошего композиционного тона («Уолден» напоминает сборник заметок по поводу и без, что может, во всяком случае поначалу, несколько отягчить его чтение для читателя, привычного к стройным сюжетам), мы можем удерживать в качестве руководящей линии этих уолденовских рассуждений именно пафос отказа и отречения от всего, что представляется автору лишним.
Фрагмент за фрагментом, как на волнах, Торо разворачивает то спокойную, то язвительную критику всевозможных изысков цивилизации, всякий раз уплывая куда-то в сторону от первоначальной мысли – любуясь красотами окружающего мира или, к примеру, припоминая чей-то удачный афоризм. Под изысками он понимает всё то, что средний читатель, напротив, привычно почитает за вещи обычные, бытовые, необходимые.
То, что некогда было вполне исключительным и элитарным удобством, сегодня воспринимается как общедоступное, базовое благо. Разнообразие в пище, регулярную смену одежды, относительный простор жилья мы принимаем за неотчуждаемую данность. И – по Торо – попадаем к этой данности в рабство.
Отбери у такого человека лишнюю пару парадных ботинок, и он совсем выйдет из строя. Без целого арсенала кухонных принадлежностей наш современник, без шуток, может издохнуть голодною смертью. Выходит, удобство обманчиво: вооруженный излишком, сам по себе, как самодостаточная единица, человек только слабеет. То ли дело раньше, «А сейчас – увы! – люди стали орудиями своих орудий».
Единственный выход из этого состояния, как проповедует нам Торо, это путь на уменьшение: лишних благ, вещей и прочих зависимостей. Слова лесного проповедника звучат как лозунги: «Простота, простота, простота! Сведите свои дела к двум-трем, а не сотням и тысячам; вместо миллиона считайте до полдюжины и умещайте все счета на ладони»; «Упрощайте же, упрощайте. Вместо трех раз в день, если нужно, питайтесь только один раз, вместо ста различных блюд довольствуйтесь пятью и соответственно сократите всё остальное».
С цивилизацией человек создал такой мир, который превратил его, человека, в раба вещей и собственных инструментов. В вещах-господах человек отчуждается и сам в свою очередь овеществляется, обращаясь в то, что не столько использует, сколько используется своими собственными инструментами (скажем, человек как надежное приспособление для покупки автопрома, человек как мобильная вешалка для дизайнерской одежды и т. д.).
Но человек – на то и разумное существо, чтобы суметь всё исправить: «Неплохо было бы среди внешнего окружения цивилизации пожить простой жизнью, какой живут на необжитых землях, хотя бы для того, чтобы узнать, каковы первичные жизненные потребности и как люди их удовлетворяют, или перелистать старые торговые книги, чтобы увидеть, что люди покупали прежде всего, чем они запасались, то есть каковы продукты, без которых не проживешь. Ибо столетия прогресса внесли очень мало нового в основные законы человеческого существования; точно так же и скелет наш, вероятно, не отличается от скелетов наших предков».
Избавляться Торо предлагает от всего сразу, можно по пунктам. Само собой, человеку не нужно много одежды (лишь бы старая не прохудилась), ему не нужны излишества в пище (сам Торо у себя в лесу питался в основном рисом, картофелем, хлебом и, конечно, водой). Что до жилья, то он, Генри Дэвид Торо, мог бы с радостью жить и в ящике для инструментов в шесть футов на три, но всё-таки для приличия делает себе хижину попросторнее. Много работать там не придется, а деньги совсем не нужны: «На лишние деньги можно купить только лишнее. А из того, что необходимо душе, ничто за деньги не покупается»; «Не надо мне любви, не надо денег, не надо славы – дайте мне только истину».
Вооружившись этим отрицательным принципом, мы вполне можем продолжать дальше. К примеру, заранее ясно, что минималист Торо думает о правительстве: «Я всецело согласен с утверждением: „Лучшее правительство то, которое правит как можно меньше“, – и хотел бы, чтобы оно осуществилось быстрее и более систематически. Осуществленное, оно сводится в конце концов – и за это я тоже стою – к девизу: „Лучшее правительство то, которое не правит вовсе“, а когда люди будут к этому готовы, то именно такие правительства у них и будут».
[2]
* * *
В этой линии аргументации легко узнается руссоистский вариант Просвещения, направленный на регресс к до-цивилизованному состоянию как на необходимое условие дальнейшего прогресса. Конечно, буквальный регресс невозможен – историю нельзя повернуть вспять. Но даже теперь, в губительном цивилизованно-овеществленном состоянии, человек в силах исполниться мудрости и зажить просто, в соответствии с естеством, приближаясь к недостижимому древнему идеалу как можно плотнее.
Возможно, еще в XIX в. этот руссоистский вариант минималистской аргументации звучал убедительно, однако теперь его сила и в самом деле минимальна – антропологические дисциплины доходчиво продемонстрировали, что добрый дикарь – это досужая фантазия одного перевозбужденного сентименталиста, что дикари представляют собой не райское общество, но просто еще один вариант обычного человеческого ада. Попытка вернуться назад – не героическое переоткрытие древней мудрости, но наоборот, это отказ от мудрости действительной и настоящей, данной не в воображении, а в продуктах человеческих мыслей и трудов, и этот отказ ведет не к преображению, но к вырождению: к практикам лечения гангрены молитвами, к средней продолжительности жизни в 35 лет, к вонючей антисанитарии и пятиминуткам праздничного каннибализма.
Наверное, в чем-то Торо и мог согласиться с Руссо. Может, всякие дикари и не очень добры, но в минимализме своем они явно превосходят гордого белого человека, и к лишним заботам их сложно принудить. Как писал Луи-Фердинанд Селин, «Туземцев, в общем, можно принудить к труду только дубинкой: они блюдут свое достоинство; белые же, усовершенствованные народным образованием, вкалывают добровольно».
[3] И самого Торо злые языки обвиняли в тунеядстве – при всем, казалось бы, его трудолюбии. В «Уолдене» он говорит напрямую: «Я не хочу работать руками больше, чем этого требует необходимость». А необходимо ему, как он там же высчитывает, работать лишь каких-то шесть недель в году.
Однако в остальном Торо едва ли призывает вернуться в дикарское состояние – во всяком случае в руссоистском смысле. Если древность ему и ближе современности, то древность не фантастически-первобытная, а греческая и философская: «Каждое утро радостно призывало меня к жизни простой и невинной, как сама природа. Я молился Авроре так же истово, как древние греки». При этом под философией, которую олицетворяют древние греки, он понимал как раз нечто вроде практического минимализма: «Быть философом – значит не только тонко мыслить или основать школу; для этого надо так любить мудрость, чтобы жить по ее велениям – в простоте, независимости, великодушии и вере».
