Боль начала разрывать с неимоверной силой, словно в сердце медленно вводили иглу. Слёзы спешно зажгли глаза и заставляли задыхаться. Мои проклятые родители настолько дерьмовы, что невозможно выразить. У меня нет подходящего слова для них.
Им не удалось водить за нос Арчера, он был умнее. Он поддерживал тем, что сразу представлял меня, как свою девушку, потому что родители не соизволили сделать даже этого. Я всей душой ненавижу их, потому что они стали теми, кто поровнял мою самооценку с дном. На этой почве, я стала ревнивой и когда ревность дошла до крайней степени безумия, Арчер вымотался что-либо мне доказывать, решив поставить в отношениях точку. Я до их пор помню и испытываю ту боль, которую он подарил мне словами:
– Нам нужно разойтись, Грейс. Я устал. Больше так продолжаться не может.
Я не была ранена. Я была убита.
Сейчас я так благодарна Алану, который морочился со мной, как с инвалидом, который не хочет даже двигаться. Он в прямом смысле кормил меня с ложечки, чтобы я не превратилась в живого мертвеца. Мой друг. Мой самый лучший друг. На тот момент он уже любил меня, а я была слепа, либо просто не хотела это понимать. Я причинила ему столько боли, когда рассказывала обо всём. Я даже представить не могу, что было бы со мной, если бы Арчер начал рассказывать мне то, какие у него прекрасные отношения, как он влюблён и счастлив с другой в те дни, когда я любила его до потери памяти. Алан всё вытерпел и пережевал, даже глазом не поведя. Теперь моё сердце болезненно сжалось из-за него.
Но Арчер сделал правильно. Никто не должен вечно терпеть чьи-то заскоки и дерьмо, которые этот человек сам себе придумал. А именно такой была я, как жаль, что понимание приходит только сейчас.
– Любовь – это боль, – произнесла я на одном дыханий, и десятки взглядов тут же устремились в мою сторону. В аудитории повисла тишина, было отчётливо слышно, как по трубам гоняются потоки воды.
– Повторите, пожалуйста, мисс Мелтон, – немного улыбнулся профессор Говард.
– Любовь – это боль, – глухо ответила я.
– Объясните своё мнение, – кивнул он, подначивая меня на монолог, которого я не хотела. Искоса я поймала взгляд Оливера, ошарашено смотрящий на меня, словно я ляпнула то, что это солнце крутится вокруг земли, а не земля вокруг солнца.
– Что бы вы не делали, рано или поздно вы причините друг другу боль. Она может быть физической, выражаясь потасовками, может быть вербальной в виде слов, но ещё может быть душевной. И две последние – самые тяжелые формы. Они словно ВИЧ и СПИД. Сначала вас атакует вирус с аббревиатурой ВИЧ, делает уязвимым и слабым, со временем он приобретает завершающую стадию СПИД: ту, где вы ослаблены и больше не можете сопротивляться. Ваш иммунитет бессилен. Он подвергается всем болезням. Каждое слово станет новой иглой, которую раз за разом втыкают в одну и ту же вену на протяжении длительного количества времени. Даже если вы будете пытаться вылечиться, начнёте принимать лекарства и терапии – ничего не выйдет. Болезнь уже есть. Она сидит внутри и медленно убивает вас с каждым новым днём и с каждым новым словом. Вы чувствуете это, ваша душа болит, мучается и медленно стирается в пыль.
В аудитории повисла тишина. Профессор Говард и вовсе помрачнел. Наверняка каждый ожидал от меня пламенных речей о красивой и сказочной любви, о которой я грезю во снах и наяву. Но все куда печальней. Конечно, многие догадались, что подобное есть за моей спиной, но я скажу больше: это камень, повисший на моей шее.
– Друзья, время обеда, – через силу улыбнулся профессор, таким образом, завершив лекцию.
Меня могут закидать камнями в виде косых взглядов, но я лишь высказала собственное мнение, завуалировав в словах свой горестный опыт. От меня просили мнение – я его высказала. Оно не такое красивое, как хотелось бы, но оно правдивое. Это мой чертовски болезненный опыт.
Собрав вещи в сумку, я выскочила за порог аудитории, со всех ног помчавшись только к одному месту, которое поможет уйти от мрачных мыслей. Шокированный взгляд Оливера чувствовался до тех пор, пока я не скрылась за углом.
Как только ноги добежали до поля и усадили моё тело на мягкую траву, я скинула с рук кисти, краски, полотно и ведёрко. Наушники тут же оказались в ушной раковине, а первые ноты песни Leona Lewis – Bleeding Love донестись до сознания.
Моё главное кредо то, что я гоняю один и тот же трек весь период рисования. Так происходит всегда, и Алана это всегда вводило в ступор, потому что рисовать я могу час, а могу пять часов.
Нанося последний штрих, который придавал картине полноту, законченность и всю суть моих эмоций, меня выдернули из «дзена». Сам Диего Фуэнтес сел ко мне. Подвинув одну ногу к груди и обнимая её, он вытащил один наушник из моих ушей и воткнул себе.
– Что? – скучающе спросила эта наглая морда, когда заметила миллионы оттенок удивления на моём лице.
– Какого хрена ты тут делаешь, Фуэнтес?
– У меня был тяжёлый день, так что заткнись и дай мне послушать музыку, которая, кстати, полное дерьмо. В следующий раз попроси меня скинуть тебе хороший плейлист. Но зато я теперь знаю, почему ты такая злая: музыка – основа отличного настроения.
– Если тебе что-то не нравится, можешь проваливать, – огрызнулась я, собираясь вырвать к чертям этот грёбаный наушник.
Нормальная у меня музыка!
– Если бы что-то не нравилось, я бы ушел, не сомневайся, – с этими словами он закрыл глаза и исчез в своих мыслях.
Почему я сижу и пялюсь на него, как на предмет искусства на витрине музея? Почему каждый раз при виде Фуэнтеса, мозг машет мне на прощание и уходит прочь, собрав все пожитки? Почему я не могу образумиться и понять, что между нами может быть только секс?
Потому что он горячий, чёрт побери, – шепнуло возбуждение.
Потому что он твёрд, уверен и решителен, – дополнило женское нутро.
Потому что ты идиотка, – скрестило руки под грудью разумное «я».
С каждым моим «я», мне пришлось лишь согласиться, потому что они твердят правду. Даже сейчас я сижу и пялюсь на него, позабыв о жестокости и боли, которую он успел причинить за этот короткой срок.
Густые тёмные ресницы Диего, обдувал легкий ноябрьский ветер, солнечные лучи, которые ещё дарили тепло – бликами играли на его идеальном лице. Щетина, которая потихоньку начинала сводить с ума от одного лишь щекотливого касания, и чёрные волосы, трепещущие на сквозняке, заставляли меня желать зарыться в них пальцами, прильнув щеке. Внешняя облицовка Диего может довести до смирительной рубашки. И в особенности улыбка, которую он показал лишь единожды, когда был в кафе с Марией.
Рука сама поднялась, а палец провёл вдоль точно выточенных скул от мочки уха до подбородка. Диего даже не шелохнулся. Я не могла увидеть его эмоции, потому что лицо оставалось таким же непроницаемым, каким было прежде, лишь ресницы дёрнулись, но мне легко могло показаться. Такой интимный жест легко можно было лицезреть со всех сторон, но я совершенно забылась, где была.
