потому что Отец желает, что бы всем подавалось от Его собственных даров (Дидахе, 1,5Ь).
Таким образом, через Учение о пути жизни как красная нить проходит идея, что то, чем человек владеет в силу ли получения этого в наследство, в силу ли своей предприимчивости и/или трудолюбия, есть не его собственность, но дар Бога, предназначенный для помощи тем, кто в ней нуждается, чтобы люди являли любовь Бога к ним через свою любовь друг к другу. Вопрос же о том, что к 70 году пассаж Дидахе, 4.8 был уже как три с лишним десятилетий написан и хорошо известен в языкохристианской среде в связи с вышесказанным, даже нет смысла поднимать, хотя тот же Павел приводит этому письменные свидетельства, начиная с 50/51 года (1 Фес 4:9-12; 2 Кор 8:1-9:15, особенно 2 Кор 9:10-15; Рим 15:25-27). Но главное здесь, это чисто христианский мотив участия христианина в евхаристии как в актуальном общении в бессмертном (ср.: Ин 6:51с и 1 Кор 11:26-29), связанным с ожиданием Второго пришествия Христа и телесного воскресения «мертвых во Христе» (1 Фес 4:16), а не посмертного внетелесного «блаженства праведников», в которое верили ессеи.
Дополнение второе» Учение Двенадцати Апостолов и учение Льва Толстого
О том, как уже будучи знаменитым писателем Лев Николаевич Толстой (1828-1910) в бытность свою боевым офицером-артиллеристом, участвовавшим в Крымской компании 1853-1856 годов, задумался о переосмыслении исторического христианства через возвращение к его истокам, он написал в своем дневнике за 1855 год так:
2, 3, 4 марта. В эти дни я два раза по нескольку часов писал свой проект о переформировании армии. Подвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня1.
Спустя без малого тридцать лет, приступив, наконец, к исполнению своего прежнего замысла, Толстой будет настойчиво говорить о христианстве именно как о религии, хотя бы и очищенной от напластований исторических суеверий. Поскольку осуществление его нравственного и шире — общественно-нравственного идеала мыслилось им не иначе как плодом именно религиозного вдохновения.
Не будучи историком или теологом, исследующим с научных, т.е. историко-критических, позиций раннехристианские литературные памятники, хотя и постоянно обращаясь к изданиям ученых трудов в этой области, Толстой со свойственной ему гениальной интуицией художника обнаружил подлинное учение Иисуса в Нагорной проповеди, если следовать Евангелию согласно Матфею (главы 5-7), где оно преимущественно сосредоточено, имея некоторые прямые параллели в Евангелии согласно Луке и в Учении Двенадцати Апостолов — памятнике, которому ниже будет уделено особое внимание в связи с религиозным творчеством Толстого. При этом в его христианском дискурсе центральное место займет следующее наставление Иисуса, без сомнения относящееся к Его подлинным словам (ipsissima verba Jesuy.
Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую... (Мф 5:38-39, так же: Лк 6:29 и Дидахе, 1.4).
Если следовать историко-критической экзегезе, то здесь мы увидим следующее. Сначала Иисус приводит одно из важнейших положений Моисеева закона, касающегося уголовного судопроизводства, а именно эквивалентного возмездия за умышленное убийство или нанесенное увечье (Исх 21:24; Лев 24:20: Втор 19:21). На фоне законодательных установлений Древнего Востока данное положение признается, кстати, исторической наукой весьма прогрессивным, как утверждающее равенство сторон в судебном процессе. Впрочем, Иисус и не думает его отменять в связи с наказанием за указанные преступления. Его наставление касается лишь того, что данную норму ни в коем случае не следует применять, когда речь идет о межчеловеческих отношениях, которые могут омрачаться оскорблениями, в том числе действием, каковым выступает упомянутая здесь пощечина, особенно обидная в сознании древнего человека. Проще говоря, Иисус учит не отвечать подобным же образом на оскорбление, тем самым призывая к совести оскорбителя, понуждающей его просить прощения.
Однако Толстой, выводя из этого наставления свое знаменитое учение о непротивлении злу насилием, идет дальше, постулируя основной принцип жизни общества, именующего себя христианским, и даже шире того — всего человечества, поскольку «закон любви», из которого он проистекает, по мысли Толстого, свойствен всем ведущим этическим системам древности как Востока, так и Запада. В связи с этим, отвечая незадолго до своей кончины Махатме Ганди (1869-1948), писавшему Льву Николаевичу об успехах вдохновленной его учением ненасильственной борьбы за свои гражданские права индийских иммигрантов в Трансваале (Южная Африка), Толстой так сформулирует для будущего лидера Индии, обретшей под его руководством государственную независимость, доктрину о непротивлении, которая, согласно толстовским воззрениям,
в сущности есть не что иное, как учение о любви, не извращенное ложными толкованиями.
В свою очередь любовь, по Толстому, есть стремление душ человеческих к единению и вытекающая из этого стремления деятельность есть высший и единственный закон жизни человеческой.
И хотя этот закон был «провозглашен всеми мудрецами мира», индийскими, китайскими, еврейскими, греческими и римскими, по мысли Толстого, «он яснее всего был высказан Христом». Другое дело, что, согласно Толстому, «как скоро было допущено противление» при провозглашении любви, то «уже не было и не могло быть закона жизни», которым, как оказалось, «христианское человечество» так и не жило.
И поэтому, — завершает Толстой свое послание Ганди, — ваша деятельность в Трансваале, как нам кажется, на конце света, есть дело самое центральное, самое важное из всех дел, какие делаются теперь в мире и участие в котором неизбежно примирит народы не только христианского, но и всего мира2.
Здесь, опять же, можно провести мысленную нить на шесть с лишним десятилетий вперед к мировой этике (Weltethos) католического теолога Ганса Кюнга (р. 1928), впервые им заявленной в важнейшей, на мой взгляд, богословской книге истекшего XX века «Быть христианином» (Christ sein, 1974). Впрочем, это будет уже отдельной темой, требующей специального рассмотрения.
Но вернемся к приведенной выше мысли Толстого о любви как о «законе жизни». Она прямиком ведет нас к Учению Господа, данному народам через Двенадцать Апостолов, иначе именуемому Учением Двенадцати Апостолов, и обычно обозначаемому в научной литературе по первому греческому слову в своем названии как Дидахе. Это ключевой литературный памятник самой начальной христианской древности, широко известный и достаточно распространенный на востоке и западе христианской экумены в I-V веках, впоследствии за редкими исключениями перестал переписываться и на долгие века оказался в забвении. Последнее не удивительно. Слишком изменился уже во II веке сам церковный строй в сравнении с тем, как он представлен в Дидахе. Да и христианство, именуемое историческим, в дальнейшем всё более и более отдалялось от христианства первоначального, представленного в нем. Вот и перестало Учение Двенадцати Апостолов использоваться в Средние века в церковном учительстве, дабы не смущать умы верующих.
