* Первохристианская весть о Христе и исторический Иисус (1960). Пер. с нем. А. Б. Григорьева. / Бультман Р, Избранное: вера и понимание. — М.: РОССПЭН, 2004. — С. 193.
** Сандерс Э.П., указ. соч. — С . 25..
нерушимости брака (Мк 10:1-12/Мф 19:1-9) и при этом поощряет тех, кто оставил
дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради Царства Бога (Лк 18:29).
И это не говоря уже о том, что в той же синоптической традиции семья чаще всего представлена как нечто препятствующее делу спасения человека (Мк 3:31-35/Мф 12:46-50/Лк 8:19-21; Мф 10:34-39/Лк 12:51-53; 14:26-27).
Такая ситуация еще в первой половине позапрошлого столетия поставила перед наукой вопрос: «А что в синоптических евангелиях мы всё-таки можем воспринимать как ipsissima verba Jesu, т. е. подлинные слова Иисуса?». Но уже во второй половине XX века Иоахим Иеремиас (1900-1977) задал вопрос, что собой представляет ipsissima vox Jesu, т. е. Иисусов подлинный голос? '
Данная постановка вопроса обусловлена тем обстоятельством, что настоящие мысли Иисуса в тех же синоптических евангелиях нередко оказываются в позднейшем обрамлении, когда требуется немалое искусство исследователя, чтобы за этим исторически обусловленным фоном услышать порой едва прорезающийся голос исторического Иисуса. Указанная проблема, впрочем, касается не только
* Об этом см.: Иеремиас И., Богословие Нового Завета. Ч. 1.
Провозвестие Иисуса. Пер. с нем. А. Л. Чернявского. — М.: «Восточная литература» РАН, 1999. — С. 16-55.
синоптических, но, пожалуй, даже в большей мере Четвертого Евангелия.
2. В свою очередь автор этих строк предлагает оперировать такой категорией как ipsissima doctrina Jesu, учитывая, что в качестве исторической фигуры Иисус прежде всего известен как учитель, тогда как Его учение вполне верифицируется по христианским первоисточникам как гораздо более ранним по отношению к каноническим евангелиям, так и довольно поздним, но сохраняющим верность изначальному Преданию, в отличие от тех же евангелий, где мы по большей части встречаем материалы, не имеющие отношения к Иисусу, засвидетельствованному исторически, зато ярко детерминированные историческим контекстом 70-100-х годов, в котором оказались будь то иудео-, будь то языкохристианская среда. Критерий исторической обусловленности как показатель подлинности учения Иисуса или же, наоборот, неподлинности приписанных Ему в 70-100-х годах высказываний будет специально обоснован в тезисах с 5-го по 10-й, где речь пойдет об историческом контексте формирования новозаветной традиции, включившей в себя как подлинное учение Иисуса, сохраненное изначальным Преданием, так и чуждые ему поздние идеологемы, обусловленные историческими обстоятельствами, в которых оказались как иудеохристианская, так и языкохристианская церкви.
Третий тезис
1. Из сложившихся в XX веке методов исследования традиций первого христианского столетия наиболее плодотворным для решения поставленной задачи — определения подлинного учения Иисуса, мне представляется (в случае его успешного применения) метод истории форм {Formgeschichte), или форманализ, впервые испробованный на синоптической традиции в 1920-е годы немецкими либерально-протестантскими теологами Мартином Дибелиусом (1883-1947), Карлом Людвигом Шмидтом (1891-1956) и Рудольфом Бульт-маном/
2. Здесь, как я думаю, имея в виду нынешнее состояние науки, важно отдавать себе отчет в следующем. Когда мы берем на вооружение такую категорию, которой оперирует данный метод, как место в жизни {Sitz гт Leberi) в раннехристианской общине того или иного высказывания Иисуса, известного по синоптическим евангелиям, то надо представлять, какая из общин 30-100-х годов имеется в виду.
* Об этом см.: История и герменевтика в изучении Нового Завета. / Лёзов С. В., Попытка понимания. Избранные труды. — М. — СПб.: Университетская книга, 1999. — С. 415— 420.
Во-первых, это выросшая из общины непосредственных учеников Иисуса иудеохристианс-кая церковь, наставляемая Двенадцатью во главе с Петром и понесшая около 35 года учение Иисуса язычникам (Деян 11:19-30), что потребовало соответствующей адаптации, вызванной различием еврейского и греко-римского социальных это-сов. Памятником этой миссии, датируемым мной временем между 36 и 43 годами, но всё же ближе к первой дате [главные исторические показания этого будут представлены в 5-м тезисе (пункт 2)], выступает Учение Господа, данное народам через Двенадцать Апостолов или Учение Двенадцати Апостолов, более известное по первому греческому слову в своем названии как Дидахе (Ai8a%r|).
Во-вторых, преемствующий ему корпус подлинных посланий Павла, давно уже надежно датируемых временем между 50/51 — 56/57 годами, причем как раз прежде всего в том, что касается приводимых им свидетельств об историческом Иисусе и Его учении, наконец, о самом начальном возвещении о Нем как о прославленном Христе и Господе, второй приход Которого ожидается вскоре. Эта неожиданная для современной разноконфессиональной теологии роль Павла будет обозначена в 6-м тезисе (пункты 2-6).
В-третьих, смерть Павла в гонения Нерона (64-66 годы) совпала или почти совпала с началом Иудейской войны (66-73 годы), когда, с одной стороны, прекращается хотя бы в силу обстоятельств военного времени инициированная Павлом помощь языкохристианских общин церкви-матери в Иерусалиме, а с другой, когда успевшие его покинуть ее остатки «бегут в горы» (Мк 13:14), не встречая должного участия в своей судьбе галилейских собратьев, чем обуславливается радикальная коммунизация их идеологии, породившая в их среде движение эбионитов. Это изменение в воззрениях обездоленной части иудеохристиан как раз в первую очередь и находит в 70-х годах и позднее свое отражение в традиции, зафиксированной в синоптических евангелиях, и особенно в корпусе Луки (Лк и Деян). К этому следует прибавить острый конфликт иудеохристиан с фарисеями, практически монополизировавшими тогда религиозную жизнь Израиля, что ярко отражено в Мф 23. Обо всём этом подробнее будет сказано в 7-м тезисе (пункты 1-5, 7-8).
В свою очередь, в-четвертых, языкохристи-анство после ухода с исторической сцены своего первого поколения также оказалось в состоянии кризиса, результатом чего стало достаточно массовое отступничество, усиленное гонением Домициана. Реакцией на это стало появление жанра евангельских притчей, в которых развернутый сюжет призван либо объяснить причины кризиса, либо призвать отступивших к покаянию и возвращению, либо пригрозить нерадивым грядущим наказанием, либо дать новую перспективу Царства в изменившихся условиях. Но еще более заметным стало
усиление фанатического элемента в языкохристианской проповеди, опиравшегося на экслюзитиви-стскую тенденцию в подходе к фигуре Иисуса, резко мифологизированной. Отрок Господень, чья искупительная смерть на кресте представлялась «глупостью для язычников» (1 Кор 1:23), сменился в заметно расширенной керигме образом привычного для греко-римского мира «Божественного Мужа», преестественно рожденного, могущественного в чудесах, исцелениях и экзорцизмах, и, наконец, ставшего грозным Царем, отправляющим всех виновных «в мрсу вечную» (Мф 25:46). И хотя образ Иисуса-чудотворца/целителя находится в русле еврейской религиозной мифологии (вспомним такие ее фигуры, как Илия и Елисей), а Его функция грозного вершителя Последнего суда проистекает из межзаветной апокрифической эсхатологии, именно в языкохристианской среде второго и следующих поколений он нашел свою окончательную рецепцию, став краеугольным камнем ее последующих представлений о Христе. Всё это дало последний по времени литературный слой в известных нам канонических евангелиях, о чем подробнее будет сказано в 8-м тезисе (пункты 1-2, 5-7).
