Нам было весело. Спать совсем не хотелось. И нам, в наши немного пьяные головы пришла шальная идея поехать на дачу на станции “42-й километр” в гости. Мы заехали домой. Эрика одела более удобные туфли. По дороге на вокзал нам пришло на ум захватить с собой Розу. Мы повернули к ней на Кисловский. Подыматься по лестнице мне было лень и, благо окно ее комнаты оказалось открытым, я принялся кричать неистовым голосом: “Розочка!!”. Диалог у нас завязался смешной: “Я не могу поехать, у меня не выглажено платье”. – “Включите утюг и погладьте, мы подождем”. – “Ничего не выйдет. Поезжайте без меня”. – “Я подымусь к вам и выглажу платье”. – “Нет, Шурочка, поезжайте без меня”. – “Розочка, у вас что, мужик там, что вы не хотите меня пускать?” – Все это я орал неистовым голосом. Перебудив весь ее переулок, под возмущенное хлопанье окон мы отправились на вокзал.
В поезде нам было весело. Мы были еще пьяны, и поэтому Эрика относилась снисходительно к моим остротам.
Свежее и ароматное утро превратило длинный путь на дачу в восхитительную прогулку. Мы открыли калитку и прошли мимо цветов и клубники к даче. Овчарка и бульдог на веранде подняли сначала злой, а потом радостный лай. В даче начался переполох. Когда заспанные приятели поняли, что на них в столь ранний час свалилось стихийное бедствие и что от этого никуда не уйдешь, они вынуждены были превратиться в гостеприимных хозяев. Нам было все равно. В голове еще бродили виноградные пары. Нас накормили хорошим деревенским завтраком. Овощи хрустели совсем не так, как в городе. Мы пили чай из самовара.
Потом притащили сена на веранду. Устроили царскую кровать и уложили нас спать. Хозяева ходили на цыпочках и вполголоса прикрикивали на собак».
Действительно, умозрительно вернувшись в тот маленький праздник, который был соткан собственными руками, можно было перевести дух, наскрести сил для завтрашнего 18-часового рабочего дня.
На рисунке к новелле – джаз-банд в «Метрополе», танцующие пары, за столиком. Эрика, Шура и двое их друзей. Я их помню. Ян Золотарев, красавец с вьющимися черными волосами, был директором небольшого завода. Приезжал к нам на дачу на мотоцикле, сажал меня на плечи и, несмотря на оханье взрослых, так катал меня вокруг участка. К сожалению, году в 47-м он погиб, попав под стоявший товарный поезд, который неожиданно с другой стороны толкнул маневровый паровоз. Валентин Поляковский, насколько помнится, руководил чем-то авиационным. Когда мне было лет пять, наши семьи снимали дачи неподалеку друг от друга. Он заходил рано утром за мной со своей рыжеволосой дочкой моего возраста, и мы отправлялись по грибы. Я уже немного разбирался в грибах – меня научил отец, с которым мы ходили по выходным в лес. Чаще в «ближний», но иногда и в «дальний».
Не поддавшаяся на настойчивые приглашения Роза Салтанова, как я понимаю, вращалась в литературных кругах. Во всяком случае, когда однажды в весьма юном возрасте я был послан мамой к ней с каким-то поручением, дверь в квартиру открыл маленький худощавый человек с гривой взъерошенных седеющих волос. Это был тот, кто придумал трех толстяков, прекрасную куклу Суок и наследника Тутси, – прославленный Юрий Олеша. Его незадолго до того выписали из больницы. По его словам, ему там разрезали живот, перевернули лицом вниз, подняли над операционным столом и «трясли, как лодку», чтобы удалить все лишнее. Я слушал и не знал, верить или считать это новой его сказкой.
…Перелистываем страницу книги. Рисунок: летное поле, на краю которого за раскладным деревянным столиком автор; на дальнем плане самолетик У-2. Вот воспоминание, которое этот набросок иллюстрирует:
«В синем небе, в небе, залитом солнечными лучами, в небе моего безоблачного детства повисла желтая фанерная стрекоза. Я смотрел на нее сквозь листья маслины, и восторг мешал мне дышать. Соломенная широкополая шляпа упала на землю. Стрекоза медленно растаяла в воздухе.
Узкие, нежные листья серебряной маслины растаяли в моем детстве, а самолет прочно вошел в мою жизнь, как папироса, как трамвай.
…Самолет приземлился в Ельце. На чудесном зеленом лугу стояла хата, рядом столик и табурет. Это был ресторан Елецкого аэродрома. Хозяйка угостила меня дымящейся глазуньей и парным молоком. Желтая проворная лисичка суетилась вокруг меня. Хозяйка жаловалась, что лисица – воровка. Вчера она выпила в кладовой все яйца.
Я летел в город моего детства – в Ростов.
В твою жизнь, Володька, самолет пришел еще раньше. В два года ты умудрился сделать трехдневный перелет».
Я родился за полгода до июня 41-го. Спустя два года мы с мамой были отправлены в эвакуацию. Маме пришлось оставить свой филфак МГУ, где все экзамены (сохранилась синяя зачетка с серебряным тиснением) сдавались на «отлично». Мы летели в Тифлис, как еще по инерции называли грузинскую столицу, незадолго до войны переименованную в Тбилиси. Там жили бабушка и дедушка – мамины родители. По пути дважды, как я узнал гораздо позднее, избежали крупной неприятности. Встреченные в воздухе бомбовозы с черными крестами не стали отвлекаться на такую незначительную цель, как наш маленький и явно не военный самолетик, продолжив свой запланированный смертоносный курс. А во время промежуточной посадки в прикаспийском Красноводске один из летчиков притащил мне бумажный фунтик со словами: «На, поиграй с жучком». Мама в ужасе оттолкнула фунтик: в нем сидела опаснейшая фаланга. Как я понимаю, таким неудачным способом летчик хотел завести знакомство с красавицей с золотистыми волосами, какой была тогда моя мама… Четверть века спустя я вновь оказался на красноводском аэродроме. Вышел из самолета, севшего для дозаправки. Прошелся по летному полю. Вспомнил о чудесном избавлении от ядовитой фаланги… А заодно и о последовавшем вскоре еще одном малоприятном случае.
…Мы обосновались в сельском местечке Окроханы. (Том самом, прославленном Тицианом Табидзе в переводе С. Заславского: «Если ты поэт и душой не слаб – / Рассвети, будто неба высь. / В Окроханах – вот этим утром хотя б / Не пиши стихов. Поленись».) Как я впоследствии услышал, к нам во двор заползла довольно крупная змея. Сосед по имени Вахтанг разрубил ее лопатой и пока добивал гадину, хвост уполз. «Теперь ее муж придет», – мрачно предрек этот смелый грузин и не ошибся. На другой день на ужасный крик матушки выскочили соседи. С бельевой веревки, натянутой во дворе над колыбелькой весьма юного тогда автора этих строк, свисала толстая белая змея – либо не знавшая про самый первый подвиг Геракла, либо знавшая, что под нею отнюдь не Геракл. Все тот же Вахтанг, которого я мысленно благодарил, бывая иногда в Грузии, бесстрашно расправился и с «мужем» змеюки…
Обо всем этом мама не стала писать отцу, остававшемуся в Москве, – к чему ему лишние волнения. Письма были наполнены теплом, любовью и скрытой тревогой: враг был все еще не так далеко от центра страны… Я читал некоторые сохранившиеся военные письма моих родителей. Но степень их эмоциональности не позволяет их цитировать.
…Я помню эти дубовые стулья. Квадратное сиденье с острыми углами, прямая спинка, ножки, скованные снизу по бокам брусками. Сколь тяжелые, столь и прочные, они заменяли отцу стремянку, когда надо было сменить лампочку или поправить проводку. Отец водружал на стол два таких стула один на другой – потолки-то были высотой почти четыре с половиной метра. Он всегда сам возился с электропроводкой, которая частенько выходила из строя. «А как ты этому научился?» – спросил я однажды. – «Был случай, пригласили мы электрика. Все вроде он сделал, а когда за ним закрылась дверь, провода отвалились. Я подумал, что смогу сделать лучше, попробовал – не так это уж и сложно оказалось». Каждый раз после очередного электроремонта, перед тем, как щелкнуть выключателем, отец произносил свое шутливое «С нами бог и крестная сила!».
