Где-то за спиной осталась улица Руставели с домами, построенными восемь веков спустя.
Уличка нырнула под толстую тенистую остроконечную арку. Я вошел во двор монастыря. Он стоял на горе Давида. Перед дверью церкви сидел монах. Старый монах с круглым лицом. Он перебирал четки. Он посмотрел на меня добрыми, ласковыми глазами-маслинами. Я хотел заговорить с ним, но не решился. В церкви была тишина и прохлада святого места. Я не потерял веру в бога, я просто никогда ее не имел.
Прошло десять лет. Я опять пришел в этот монастырь. Церковь была заперта. Я заглянул в окно. Внутри была безрадостная пустота. Никто не помнил этого монаха. Но я его буду помнить всегда.
У него были глаза моего отца».
И снова к «фону», на котором рождалась книга-реликвия. Отец рассказывал, что не раз бывал в лагерях пленных. Ездил с редакционным фотокорреспондентом для подготовки репортажей о жизни пленных солдат. В лагерях кормили вполне прилично. Дефицитным был лишь табак. К нему подходили с протянутой рукой и словом «махорка». Враг без оружия – уже не враг, говорил отец. Он видел в нем такого же курильщика, каким был сам. И хотя журналисты остро переживали нехватку курева (отец даже для экономии табака завел трубку), он возвращался в Москву с пустой коробкой. Вспоминая об этом, мрачнел: «При этом к тому времени у меня был свой счет к Гитлеру. В моем родном Ростове расстреляли одиннадцать тысяч человек. Среди них был мой старший брат – фоторепортер и мой любимый дядя Самоша».
Позднее я получу документальные подтверждения гибели родственников – в иерусалимском мемориале Яд ва-Шем.
«Когда ты думаешь, мысль твоя бежит легко и свободно. Она спокойно перескакивает с одного на другое. Но ты берешь перо, и перед тобой бумага. Ты стараешься облечь свои мысли в “литературную форму”. Это уже фальшивый шаг. Зачем я это пишу? Стоп. Об этом не стоит. Как и еще о многом.
…Я шел по Тверской. Из переулка длинными, упругими прыжками вылетел, как стрела, радостный и веселый, с лоснящейся шерстью доберман.
Через секунду на мостовой лежал изуродованный, дрыгающийся коричневый комок.
Грустно.
Это было очень давно. Но он мне чем-то напомнил меня. Я и запомнил это. Грустно».
А на рисунке – одна из любимых собак автора, которую он не раз запечатлевал на бумаге. Ее звали Тума.
«Была весна, и солнце только что вышло. Оно осветило одну сторону улицы, но его ласковые лучи еще не пробили голубой предутренний туман в переулках. Волчий аппетит моих восемнадцати лет безошибочно направил меня в извозчичий трактир. Мне дали селедку и пару чая. Это был вкусный завтрак в хорошем обществе. Извозчики прихлебывали чай из блюдца, степенно говорили о политике, о ценах на овес и о смысле жизни.
Потом я шел по мосту. Ледоход уже закончился. Вода стояла тихая и сонная. Вдалеке показалась льдина, мохнатая и белая, как белый медведь. Я подождал ее. Она тихо приблизилась к мосту и прижалась к быку. Солнце пригрело ее. Край льдины слегка подтаял, и она медленно скользнула под мост.
На острове я разыскал буддийский храм. Он стоял, красный с золотом, нарядный, как праздник».
И – автор перед огромным изваянием восточного божества.
Древний автобус с чемоданами на крыше мчит вдоль кромки озера. Посередине полусказочный остров. Яхточка, ловящая парусом ветер. Этим рисунком иллюстрируется следующая новелла:
«Масса чудес есть на свете, и очень многие из них столпились в одной маленькой стране. Я давно уже топчу землю и смотрю на солнце, и иногда я чувствую себя старым. К счастью, не часто. Много дней в моей жизни было дождливых, но еще больше солнечных. Четыре самых солнечных дня я провел в Армении.
Я проснулся и в окне поезда увидал чудо номер один: высоко в небе огромная снежная сверкающая вершина горы, отрезанная облаками от земли. Это Арарат. Потом за окном появилась пустыня. Земля, потрескавшаяся во всех направлениях и усеянная осколками камней. Следующее чудо – Эривань. Каждая улица Эриваня заканчивалась Араратом. А фоном для площади были две снежные вершины Алагёза. Каждый прохожий ел виноград, как на Дону лузгают семечки. И сорок прохожих ели сорок разных сортов винограда. На базаре была просто виноградная вакханалия. На земле, на коврах, в корзинах лежали горы гроздьев.
Коран с чудесными миниатюрами я увидел в городском музее. Хорош караван-сарай. В нем замерла жизнь, но в его тени притаился средневековый Восток. Тонкими контурами и красивыми зданиями прорисовывается будущий Эривань. Город завтрашнего дня.
Чудесно гостеприимство Армении, но еще лучше шашлык. Мы были в саду и слушали джаз. Музыканты были армяне, и все слушатели были армяне. Я никогда не видал столько армян в одном вместе. Несмотря на дикую жару и мужчины, и женщины были в черном.
Потом мы сели в открытый рыдван, в представлении аборигенов он был автобусом. И то, что он не развалился, тоже было чудом. Мы ехали в горы. Стояла жара, и вокруг не было деревьев. Дорога была некрасивая и безрадостная. Но высоко-высоко в горах, там, где уже стало холодно, возникло самое чудесное чудо – озеро Севан. Синяя эмаль разлилась между скалами, и глаз не видит ее конца. Посреди озера брошенный, как в сказке, рукой великана, остров – скала, окаймленная деревьями, и наверху монастырь. Мы дали друг другу слово отдохнуть на этом острове недельки две, но с тех пор прошло немало лет, но мы больше туда не попали… Нам зажарили форель, и надо сказать, среди чудес она не на последнем месте.
Автобус ехал по берегу Севана, и вода в нем была прозрачней стекла. Гладкие камешки лежали на дне, и голубые тени форелей проплывали над ними. Потом пейзаж начал резко меняться, все стало зелено. Мы приехали в Дилижан. Автобус дальше не шел.
Слева и справа высились горы. Деревья покрывали их до вершин. Редкие домики и густая зелень красивыми ярусами поднимались вверх. На одной из террас этого Колизея прилепилась крохотная гостиница. В ней мы провели ночь и утро. Два молодых архитектора, живших в ней, устроили нам сеанс красивого гостеприимства. Один из них, особенно симпатичный человек, занимался планированием реконструкции Дилижана. Он с увлечением рассказывал, что это будет лучший легочный курорт в мире. И действительно, воздух там был, как сухое белое вино. Он наверняка сделает чудесный курорт. Хотя война связала теперь ему руки. Только бы она не свихнула ему шею…
Утром нас посадил в свой ЗиС секретарь ЦК Армении (мы не были с ним знакомы, но наши “старые друзья” – архитекторы представили нас) и повез по прелестной дороге, с бесчисленными острыми поворотами, в Кировакан. Черные от дыма, с плоскими земляными крышами дома здешних деревень были обнесены каменными заборами. Вдруг промелькнула голубая деревня. Она вся была сложена из благородного базальта. Он лежал на поверхности, и его не нужно было добывать. Следующая деревня оказалась розовой. Нам объяснили: здесь на поверхности лежал туф. Впрочем, из туфа, как выяснилось дальше, были сложены даже привокзальные туалеты.
