Густой, как смола, и хрипловатый, как клекот старого сокола, голос хагана пронизывал людей, стоящих на малых и большом тюсюлгэ.
* * *
Он сказал:
– Монголы! Мы собрались по доброй воле во имя прекращения распрей, во имя обустройства великой державы, подобной которой еще не было. Но не будем отбрасывать наши копья, наши пальмы, наши луки и стрелы, не будем превращать в унылых кляч наших боевых коней. Великие народы, окружающие нас, не потерпят нашего усиления – мы нужны им слабыми и разобщенными. С востока – нучи, джирджены, с юга – кара-китаи, с запада – сартыалы и сарацины, а с севера – мохнатые таежные люди зорко выглядывают каждый наш шаг. И уцелеем мы лишь тогда, когда не станем ждать беды, а сами дадим событиям нужное нам направление, когда будем упреждать наших недругов в их помыслах. Тойоны! Один Господь знает, сколько до нас родилось и прожило в этих бескрайних степях замечательных по уму и деяниям людей! Что осталось от них? Каменные истуканы да курганы… Но вот вам слово человека, которого вы только что вознесли на белом войлоке, на которого надели золотую шапку, сделанную кузнецом Джаргытаем, и которому присвоили священное звание хагана: мы объединяемся не для наживы или господства над другими! Степь велика, в ее лоне пока еще всем хватает места, а мы люди не привередливые, нам требуется только пища да сочный воздух для дыхания, славящего Господа. Но все трудней стало в степи спокойно преклонять голову, не рискуя быть убитым, ограбленным, угнанным в неволю! И мы должны стать народом, а не сухим кизяком в топке времен! Так я говорю?
– Мы едины навеки-ы-ы! – рвалось из сотен глоток.
– Слава-а-а!.. Илу-у-у! – кричали люди с блестящими глазами и красными от волнения лицами. И что-то было во всем этом не только от бурного половодья, но и от черной распутицы: многие тойоны чувствовали, что приходит предел их тиранической власти над родичами, но как без нее жить? Власть даже над малым стадом дает человеку радость всемогущества и вседозволенности… Если это болезнь, то болезнь неизлечимая без вмешательства грубой силы. А хаган еще усиливал ясность своей речи, и воля его подавляла высокое собрание степняков. Он говорил:
– Пусть никто из вас не думает, что мы намерены ломать привычное течение ваших обычаев и порядков. Нет. Я буду делать все, чтобы каждый род делался богаче и множился числом. Но надо выжигать все глупое и враждебное. Какому тыквоголовому может быть по душе привычка бэситов постоянно дробиться на маленькие враждующие меж собой орды? или татарская скорая поножовщина? или кражи, убийства своих единоплеменников? Всем будет единый суд, Верховный суд, и его поводья я вручаю ученому Сиги-Кутуку. Я сказал!
– Ты сказал – мы услышали-и-ы-ы!.. – отозвались монголы.
– Завтра девяноста пяти выдающимся полководцам будут присвоены звания мэгэней-тойонов. А сегодня я, Чингисхан, угощаю всех вас и зову вас радоваться! Радуйтесь и торжествуйте!
– О-о-о-о! – охнуло в живом лесу, к которому обращался хан.
– У-у-у! – взвыло в его дебрях.
– А-а-а-а! – прокатилось эхо, словно отраженное от высокого синего неба.
* * *
Через многие годы и земли несли оставшиеся в живых память об этом…
С какой-то озаренностью на лицах вспоминали: «Вот тогда, на Великом курултае…»
А пока гости, приглашенные издалека, чтобы смогли удовлетворить свое любопытство к быту и настроениям монголов, чтобы разнести большую новость по миру, не могли не почувствовать всю скрытую мощь свершившегося объединения. Разведчики великих и сильных стран, привыкшие видеть в степняках полудикарей, были заметно озадачены. К тому же эти разнородные полудикари, назвавшие себя отныне монголами, приняли своих гостей с невиданным размахом, начиная от богатых даров и невольниц до облавных охот и диковинных рыбалок. Чингисхан рассчитывал, что, разъехавшись по своим царствам и государствам, эти люди разнесут молву о гостеприимстве, миролюбии и предсказуемости нового народа. Однако хан не мог не предполагать, что, рассказав чужим владыкам правду, они не расскажут ее народам, ибо зачем смущать народы? Но Джэлмэ, по чьему замыслу и были приглашены послы, внес ясность в мысли хана, заявив, что истинные вести по земле разносят не послы, а купцы.
– Увидишь, хан, так и будет! – сказал он, назначенный к службе по ведомству связей с внешним миром. – Наиболее смелые и угнетенные люди потянутся к нам, как воробьи на свежий навоз! А уже из них мы соберем черное войско, но лучших из них будем отбирать и приближать, доверять и возвышать.
– Да, Джэлмэ… нам не лишний и десяток воинов… Но дойдут ли вести?
– И вести дойдут, и люди придут, – уверял Джэлмэ. – Верь моему лисьему чутью…
И хан уже по-иному посмотрел на сотни веселящихся у костров нукеров, во взгляде его читалось спокойствие сытого тигра, который наблюдает за играми детенышей.
А люди пировали до утра у костров и засыпали кто где, но в полдень, когда тени стали ложиться в сторону севера, их сон нарушили бой кимвалов и со стороны главного тюсюлгэ – заунывная песнь нескольких хуров, цоканье копыт коней под порученцами, посланными Чингисханом. Они мчались с приглашением к главам родов, к почтенным и почитаемым старцам, ко всем тойонам, кто чином выше сюняя, прибыть на главный тюсюлгэ.
И вскоре в воронку тюсюлгэ были втянуты столько верноподданных, что Чингисхан не мог скрыть своего чувства: он улыбался, когда выходил в круг, и тщетно пытался спрятать это выражение, пощипывая усы. А воины уже притихли, ожидая слов повелителя. Он начал:
– Тойоны! Сегодня я, Чингисхан, присваиваю девяноста пяти тойонам чины мэгэнеев!
Каждое произнесенное им слово передавали из уст в уста, чтобы они дошли до последних рядов без искажений.
– Звание это я присваиваю старику Мунгулуку… Боорчу… Му-хулаю-Ке-Вану… Хорчу… Илигэю… Джиргедею… Хунану… Хубулаю… Джэлмэ…
Они выходили разные, чтобы стать равными по чину, и становились слева и справа от хагана или прямо за его спиной. Их ряды уплотнялись.
Хаган открылил правую руку:
– Командовать войском правого крыла назначаю тойона Боорчу – оно расположится вдоль подошвы горы Алтай! Я сказал!
– Ты сказал – мы услышали!
– Командовать левым крылом войск, – хаган открылил левую руку, – будет Мухулай-Ке-Ван! Его войско будет стоять в стороне гор Харайар! Я сказал!
– ы-ы-ы – ша-ли-ы-ы!
– Основное центральное войско возглавит Най-тойон! Хубулай будет главенствовать над всеми военачальниками и всем военным делом! Я сказал!
– а-а-а-а-ли-и-ы-ы-ы!
Хаган обводил взглядом своих черных псов, своих бьющих соколов, своих испытанных вояк, с которыми ему придется идти по грани между жизнью и смертью, славой и позором, честью и бесчестьем, – глаза тойонов выражали преданность, сопряженную с молчаливым достоинством. Хаган опустил глаза долу, потом возвел их горе, будто раздумывая, говорить ли самое важное или не говорить. Потом пощипал кончик уса, в котором еще не проблескивали серебряные жилки седины, и сказал:
