– А-а… – спохватывался Эллэй и смущенно улыбался своему недоумению.
Однажды вечером они уткнулись в рваный тордох двух пастухов там, где уже начинался подъем в горы и откуда видны были островки леса вдали. Все в тордохе – и утварь, и одежда, и остатки съестного – говорило о бедности пастухов. Обычно Алгыдай сторонился людей нужды, но на этот раз решил обустроиться неподалеку. Эллэй с удивлением отметил, что обычно грозный старец, понукающий простыми людьми, вдруг словно бы обмяк.
Один из пастухов оказался глух и нем. Второй был выбрит наголо и череп его напоминал черный речной валун, до глянца оглаженный водами. Он был широкоплеч, высок, ладен и собран в движениях. Нос его с горбинкой, казалось, готов был рвать живое мясо, а холодные, выбеленные и опустошенные глаза смотрели на окружающий мир с гибельным спокойствием.
Немой пребывал в непрестанных трудах, мычал что-то барашку, которого забил. Но и второй мало чем отличался от немого и даже больше был похож на немого, поскольку тот хоть мычал, а этот все стоял, молча опершись на батог, и смотрел на дальние лесные острова. Эллэю показалось, что один из пастухов – раб, а второй господин. Немой раб ловко отвалил ножом куски мякоти от бараньей туши и варил в казане, а на рожне уже запекались сердце и печень, завернутые в лоскуты сала. Он был большим искусником – Эллэй понял сие, когда ел потроха, набитые в бараний желудок: вкуснее он не едал ничего даже на пиру у тетушки. Ели все, кроме лысого – он молчал, не отрывая глаз от костра, а старого Алгыдая словно подменили: он и говорил вполголоса, и часто оглядывался, и дышать, казалось, боялся, кидая на лысого то ли виноватый, то ли заискивающий взгляд. Эллэй сразу невзлюбил лысого и проникся теплом к немтырю, с которым, как с равным себе, Алгыдай оживленно общался с помощью жестов. Когда поспела еда, лысый сместился ближе к гостям, налил в деревянную чашу кумысу, но первому сделать глоток предоставил почему-то Эллэю. Удивленный мальчуган не посмел отказаться – кто знает: какие здесь обычаи? – и взял чашу. Алгыдай-джасабыл, человек высокого чина, будто сделал вид, что ничего особенного не происходит и отвернулся, прислушиваясь к звукам степи. Но это не укрылось от пытливого Эллэя, и он решил, что полудикие люди таковы, как и полудикие животные – их нельзя винить в том, что они не знали другой жизни. Глотнув пенного кумыса, Эллэй передал чашу немому, чтоб тот налил еще, но лысый перехватил сосуд и сам наполнил его и протянул Эллэю, а потом внес постель путников в тордох, где расстелил ее поверх лошадиных шкур. И тут вдруг сонливость навалилась на юного воина с такой мягкой и теплой силой, будто добрая толстая старуха взяла его в охапку и стала баюкать и бормотать сказку… Он не помнил, как уснул. Он не видел, как стоял над ним лысый, и не чувствовал, как тот гладил его жесткие волосы. Он не слышал, как коленопреклоненный Алгыдай-джасабыл говорил своему командующему:
– Господин мой Тайман-батыр! Позволь сперва выполнить высокое поручение и исполнить обряд! Потом поговорим, хорошо?
– Слушаю.
– Называя твое высокое имя, младшая из твоих сестер Усуйхан-хотун-хан передала такие слова: «Лучший из братьев Тойон-батыр! С помощью Господа Бога мы живем в благополучии и благоденствии. Усуй осталась в ставке. Мы с Эллэем, победно завершив войну, возвращаемся домой с радостью, с поклажей, имея что гнать впереди себя и чему – следовать за нами. Эллэй обрадовал меня, получив похвалу военачальников. Велико наше желание, чтобы мальчик стал заметным людскому глазу человеком, способным возглавить шесть татарских родов. И хоть кости его еще не окрепли, мы все же намерены отправлять его в дальние походы и опасные путешествия, ибо сироте приходится мужать и познавать горькое раньше сверстников. Но о твоей тяжкой судьбе мы ему пока не говорим, чтобы не раздирать на части цельную детскую душу.
Брат мой! Мы ничего не забыли, помним все. И марево прошлого нет-нет да и затянет победное золотое сияние сегодняшнего дня. Мы не забываем пролитую кровь нашего рода, но вся прошлая жизнь канула в пропасть времен и настали другие времена. Мы свидетельствуем величие нашего мужа Чингисхана. У него неслыханно добрая воля и намерения укрепить в мире добро. Он стремится к тому, чтобы никто не творил произвол и беззаконие, чтобы никто никого не порабощал, не обижал несправедливо, не убивал вероломно, чтобы все спорное решалось Верховным судом и общим советом. Быть рядом с ним в такие времена – счастливая доля. Я понимаю, что такие слова о твоем кровном враге бередят твою душевную боль, но правда – выше обиды. Подумай об этом сидя и лежа, в пути и в покое. Мы – простые смертные. Наши ошибки с удачами – родные сестры. И один Бог знает, где истина, сокрытая от наших глаз нашим неведеньем.
Не думай, что сестры забыли о тебе, когда стали хотун-хан. Сегодня не только мы – все шесть татарских родов гордятся твоим именем и верят, что испытания не сломят твой дух. Теперь, когда перед их глазами пример Чингисхана, они поняли всю жалкую бесполезность своих былых склок и жалеют, что не сподобились признать своим хаганом тебя – Тайман-батыра, и потому приняли вековой позор на свои головы. Теперь они грезят о таком, как ты, вожде.
Недавно Тэмучин-хан спросил меня о тебе, и я едва не обмерла от страха, что кто-то донес на меня и указал на нашу с тобой связь. Но оказалось, что он любопытствует по причине иной. Он учится на опыте великих полководцев и хочет учить их опыту своих военачальников. Он сказал: «Ваш брат Тайман-батыр – человек, подобный богам. Такие приходят в наш мир нечасто. Родись он в другом, более удачливом на умных людей роду – и многих войн удалось бы избежать, много смертей предупредить. И я потерял великого полководца, потеряв Тайман-хана». Брат мой! После этих его слов я поверила, что наши мольбы достигают слуха Господа Бога, что ты вернешься к достойной тебя жизни! У монголов решения, принятые Верховным советом, – нерушимы, а сейчас старая вражда с татарами забыта, они стали неотъемлемой частью монгольского войска, а во главе Верховного суда стоит Сиги-Кутук, родом из татар. Это ли не указывает на безграничное великодушие нашего мужа? И приказ об уничтожении всех военачальников татар когда-нибудь станет прахом, поскольку все понимают, что мир лучше вражды.
Брат мой дорогой татар Тайман-батыр! Я, твоя младшая сестра Усуйхан-хотун-хан, отгоняю к тебе жеребца по прозвищу Серый скакун, чтобы ты мог свободно скакать степью и дышать хоть вечерним, хоть ночным настоем воли. Не отдай себя тоске, и твое славное имя выведет тебя на свет. Этот день наступит. Пусть поможет тебе Бог! Я сказала».
Наступило молчание. Где-то в степи тявкнул лис. И тогда угрюмый Тайман-батыр, который все время сидел, зажав в тиски могучих рук постыдно голую голову, глубоко вздохнул, задержал дыхание, словно собирался нырнуть в речную воронку, и, резко выдохнув, спросил:
– Так она и сказала? Ты ничего не напутал?
– Вот моя голова, – поклонился Алгыдай. Потом с трудом поднялся с колен и, чуть подволакивая занемевшую ногу, зашагал в сторону пристяжных.
Он сбросил со спины Серого скакуна рваный чепрак и потертое бедное седло, а из дорожной своей сумы достал другое, оправленное золотыми бляшками и позументом, оседлал коня и, подведя его к своему тойону, вложил поводья во властные руки. Что-то живое высветилось во взгляде Тайман-батыра, когда он гладил Скакуна, когда тот весело заржал, принимая умелую ласку. Через мгновение его новый хозяин кинулся в тордох и вышел оттуда в черных сафьяновых сапогах и гладких портах, в лисьем малахае и просторной чесучовой рубашке. Одним прыжком вскочил он в седло, и конь, подобно ветру, полетел в сторону закатного солнца, багрецом окрасившего легкие перышки облаков.
