Хан зашипел, как раскаленное железо, если плеснуть на него водой, но постепенно остыл. Он думал, как сказать матери о гибели Борохула. И Сиги-Кутук, словно читая мысли своего властелина, сказал:
– Не ходи один. Пойдем вместе.
Молча поднялся и встал рядом старик Усун. В его молчании угадывалось полное согласие со словами Сиги-Кутука. И хан почувствовал, как отлегло от сердца нечто, не зависящее от его ханской воли. Издревле считалось, что павший на боле брани принадлежит Богу как лучший из людей, но почему же, почему так невыносимо трудно терять близких, и каково сердцу матери, если она, перенесшая столько сердечной боли, рухнула на руки Тэмучина, когда он еще не успел сказать ни слова? Как она почувствовала скорбную весть? Каким ветром ее принесло? Какая звезда мигнула матери бессонной ночью перед тем, как навсегда угаснуть?
– …Бурджун, бурджун, побереги себя. Что поделаешь: погиб воин… – то по-китайски, то по-монгольски щебетала Хайахсын. – На все Божья воля, бурджун…
– Внуки заменят его тебе, мать… – говорил Тэмучин, прижимая к своей груди седую, как летний ковыль, голову матери. – Ты нужна им… Не надкусывай своего теплого сердца…
Но Ожулун вдруг завыла, как не выла даже в полной лишений юности. Она не знала в себе этого воя, подобного волчьему, и в нем были не только печаль со скорбью, но и неукротимая ненависть…
* * *
Место Борохула во главе северного войска занял тойон Дорбо-Дохсун из рода джурбенов – так решили на военном совете. Ему было позволено взять на поддержку пять отборных сюнов из числа джурбенов, а все люди этого рода были рослыми и привычными к походам, они знали любую известную в степи работу, и она, казалось, никогда не была им в тягость.
Чингисхан так напутствовал его, когда они остались наедине:
– С помощью Всевышнего старайся не забивать миролюбивых хоро, а клади побольше туматов – они колобродят и множат своею спесью непокорство остальных. Не забывай о строгом порядке в войске: леса на севере – гуще, чем шерсть на собаке, и враги могут прятаться в них, как блохи в собачьей шерсти, как клещи на горле лесных птиц. Они будут кусать и жалить отбившихся. Береги людей и за каждого убитого из засады руби безжалостно десяток вражьих голов. Ты знаешь, чтобы попасть в дальнюю цель из лука, нужно брать много выше. Чем круче первый кипяток, тем легче ощипывается перо. Проявишь жесткость сразу – меньше крови будет литься потом… Купец Сархай рассказывал мне, что все вооруженные пророки побеждали, а невооруженные – гибли. Пусть поможет тебе всевышний Бог!
…Когда Дорбо-Дохсун прибыл в ставку северян, войско встретило его в полной растерянности по той причине, что потеряло всех своих крупных тойонов. А случилось так, что после гибели Борохула тойоны Хорчу и Хордой-Бэки решились на переговоры с возгордившимися туматами. Начало этих переговоров не предвещало тревоги и было вполне обыденным, но до тех пор, пока Хорчу не стал перемывать имена своих тридцати жен и путаться в них. Довольно простодушные туматы косяками повели к Хорчу своих девственных дочерей, спеша не упустить возможности вот так быстро и надежно породниться с великими монголами. Тут польщенный и распустившийся подобно дикому подсолнуху Хорчу закапризничал и отказался от двух дочерей двух весьма влиятельных тойонов, которые показались ему лишенными некоего перчика. А объяснить свой отказ Хорчу не сумел потому, что не хотел. Тойоны возмутились, и лица их стали печеночного цвета. Недолго думая, а лишь переглянувшись меж собой, они приказали своим холуям схватить и Хорчу, и Хордой-Бэки, привязать их к деревьям сыромятными ремнями с душком, который привлекал к себе мух-кровожорок и тучно клубящийся гнус. Все шло к неутолимому побоищу, но по приказу самого Хорчу-тойона сюны-алгымчы отвели своих нукеров за ограду и избежали потерь, оставив своих военачальников в руках разъяренных туматов.
Оглядевшись на месте и поговорив с умными людьми, Дорбо-Дохсун уразумел, что вести расстроенное войско по торным тропам значило потерять его большей частью, а долгая война мрачно отразится на участи тойонов, которых порядочно изъели лесные насекомые и которые теперь находились заложниками-аманатами у туматов.
В строжайшей тайне он приказал рубить новую дорогу через отвесные скалы, по звериным тропам, усеянным колючими кустарниками и заваленным буреломом, где даже гаду земному протиснуться непросто. Люди быстро уставали, толстые худели на глазах, у тощих вваливались животы и глаза, ленивые мечтали о смерти, а выносливые – о воде, но усталые сюны быстро сменялись свежими. Сородичи Дорбо-Дохсуна безропотно и бессменно отдавались черной работе, чтобы не дать повода к ропоту. Сам военачальник предпринимал попытки переговоров, но ни одна из сторон уже не верила другой и подозревала ее в коварстве.
Несмотря на свою молодость, а Дорбо-Дохсун не пропустил ни одной заварухи в последние десять лет, он достаточно изучил норов многих племен, с которыми ему приходилось вступать в дело. Он знал, что самый упрямый из верблюдов не сравнится в силе упрямства с обычным туматом. И если нар еще может пойти на уступки при виде остола или суковатой палки, то тумата не образумят никакие доводы, если он вбил себе в голову, что его намерены обмануть. Однако вот и о шести татарских родах рассказывали, что по самому ничтожному поводу они устраивали кровавую поножовщину, а при ближайшем рассмотрении оказались довольно добродушными людьми. И Дорбо-Дохсун, который и сам по молодости мог вспыхнуть, как сухая трава, глушил в себе гнев и обиду и вел переговоры, чтобы тянуть время, не торопить рубщиков, ибо они в спешке могли стать менее осторожными и поставить под угрозу срыва весь маневр. И переговоры приносили свои плоды: выяснилось, что Хорчу и Хордой-Бэки живы. А на всякий случай он сказал туматам, что оба пленника являются близкими родичами самого Чингисхана. «Может быть, все и обойдется», – думал Дорбо. «Ну, придется Хорчу иметь не тридцать жен, а вдвое больше – это ли беда?» А однажды после привычных пустых разговоров один из туматских тойонов объявил, что их приглашает на курултай сама Суон Ботохой-хотун и они доведут до ее слуха всю явную и тайную суть переговоров, а ее ответ передадут по возвращении. Словно поклажа свалилась с могучих плеч Дорбо, когда топот туматских коней сменился топотом копыт кобылицы вестового с порубок.
Просека была готова.
* * *
Лес для степняка враждебен и притягателен.
Любопытство порой осиливало осторожность, но путь не приносил коварных неожиданностей и люди широко раскрытыми глазами взирали на ветхие развалины землянки-карамо, вырытой в склоне горы. Они трогали толстые, источенные жуком бревна стен и лоскуты покрытия из бересты, вываренной до шелковистой податливости в рыбьей ухе, как говорил проводник, и сшитой нитками из оленьих сухожилий.
– Тиски называется, – говорил, подслеповато щурясь, старый таежник, тыча пальцем в мягкую бересту, которая была подвешена на палке над полуразвалившимся входом в жилище. – Тут жили люди мось – дети медведя…
Нукеры переглядывались, посмеивались, цокали языками.
– Мось… Хе-хе! – удивлялись непонятно чему. – Мось так мось! А где ж они теперь?
