– А-а-а! – понятливо закивал он. – Так вы любители покататься на спинах вьючных животных по имени боевые кони?.. А пиками вы рыбу добываете, а стрелами дырявите тучи, когда вам хочется дождя!
– Приятно поговорить с неглупым человеком, – сказал Джучи и осмотрел приближенных ойуратского князя: те стояли, каменно уставившись в пол, будто ждали решения своей участи. Что ж, может быть, так оно и было. – Отдаю должное твоей рассудительности. Так рассуди до конца: мы, конечно, не купцы, которые спят на горбах своих верблюдов, как на руках кормилиц. И чего ждать от неведомой дороги безоружному, кроме постоянной опасности?
– Говори правду, воин, – посоветовал Худухай-Бэки. – Ночуйте здесь, а утром, когда солнце взойдет, снова встретимся здесь же и сравним твою правду с моей. Согласен?
Джучи слегка поклонился в знак согласия.
* * *
Солнце едва подрумянило небо над чертой горизонта, и первые лесные пичуги, словно не веря в ежедневно свершающееся чудо, робко нарушили тишину, чтобы через несколько мгновений грянуть во все многоголосье. Джучи уже встал и разбудил советников.
Не спал и Худухай-Бэки. Он, может быть, не спал и ночь, поскольку у его сурта догорал костер, и кипящая вода из большого черного казана выплескивалась через край и шипела на головнях костра. Худухай-Бэки ждал чая, сидя на подстилке из драгоценных собольих шкурок.
Джучи не стал доставать из торбы привычную свою подстилку, которая была куда скромней собольей, и уселся на гостевую, что приготовили для него челядинцы хозяина. Она была лисьей, но вполне устраивала пока Джучи, который уже смотрел на самого Худухая-Бэки как на своего подчиненного, чье имущество и сама жизнь принадлежат или будут принадлежать Чингисхану.
Начал тот, кто старше:
– Как обитатель этих благословенных мест, я спрашиваю у тебя, пришлого человека, первым: как это ваше ничтожно малое племя так быстро овладело всеми людьми бескрайних степей? Я слышал, что вы развеяли великие племена найманов, мэркитов, тангутов, что вы бросили их лицом вниз и отняли у них все богатства, а самих превратили в челядь, как такое могло случиться?
– Такое случилось, – сдержанно отвечал Джучи. – Можно продолжать?
– Конечно, конечно, – заволновался собеседник. – Но как?
– Тогда я продолжу. – Джучи посмотрел на него так, словно хотел запомнить каждую морщинку, и глубоко вздохнул, предвидя долгий разговор. – Мне кажется, что дерево не может сразу давать тень – оно произрастает из семечка и само дает семена. Ты говоришь, что мы – ничтожно малое племя, и это заблуждение мутит тебе рассудок. А ведь на знамени моего отца Чингисхана – серый кречет Бодончора, нашего великого предка. Ты слышал о таком?
– Да, я слышал… – с неохотой признал Худухай-Бэки. – Этот кречет позволил выжить вашему роду…
– И не это главное! – повысил голос Джучи. – Эхо искажает звуки, люди искажают суть. А она в том, что первые – станут последними, а последние – первыми. Пойми попробуй, что идет за чем – рассвет за ночью или ночь за рассветом? Но когда я говорил о дереве, то хотел сказать, что доброе семя даст только доброе дерево. Вот что хотел я сказать тебе о нашем роде: пришло наше время – время Чингисхана, сердце которого вмещает в себя весь подлунный мир, а ум которого вмещает всю мудрость предыдущих колен степняков! И он решил объединить сорные племена в один народ и прекратить мелкие междоусобицы, которые размечут этот сор по ветру времени, понятно?
– Хэй! – с деланным недоверием воскликнул в ответ Худухай-Бэки. – Ты говоришь так, что нужен ученый китаец, чтоб за тобой записывать все премудрости! А ты мне лучше ответь попросту: на каких это безгрешных людей вы рассчитываете? Как истребить в нас крысиную алчность, глупую обидчивость, слюнотечение перед чужим добром и еще тьму пакостей? Чем?
– Силой закона, общего для больших и малых, – отвечал Джучи. – И мы приняли такой закон.
– Хэй! – горячился Ходухай-Бэки. – Страхом вы только загоните эти пороки внутрь людских утроб, и они будут вечно там, как жалкие овцы в горящей степи! А этим объединением вы сольете всю людскую низость в одну лохань, только и всего-то! Именно в силу этой неистребимой низости в таком краю, как наш Алтай, где дичь кишит, как черви в черноземе, где трава на пастбищах – хоть людей паси и сыты будут, где даже ненасытная саранча, обожравшись, падает замертво – даже здесь люди не могут жить миром! Они так и силятся искусаться вусмерть и обокрасть нищего! Ну, что: где-то есть другие люди? Ответь мне!
И тогда Джучи сказал главное. Его собеседник не мог возразить ни слова, а лишь открыл в удивлении рот и не собрался скрывать этого своего удивления. Джучи сказал:
– Если людей одного ила начинает портить мир, значит, им нужна объединительная и большая война. Тогда перед многими из них открываются ранее недоступные возможности, тогда в составе большого ила они могут идти в походы на изумрудный юг, на бирюзовый запад, на соболиный север и на золотой восток…
Не сразу после сказанного Худухай-Бэки закрыл рот и не сразу вспомнил о выражении своего лица. Он глядел то на Джучи, прищурив глаз, чтобы мысль не покинула его, то поглядывал на своих советников, прищурив другой глаз, из которого исходил свет легкого презрения. Он словно хотел сказать им: куда вам до нас с Джучи, до людей большого ума. Потом сказал Джучи:
– С этого и надо было начинать! – и приказал слугам: – Несите кумыс! – и обратился к Джучи: – Но мы с тобой, сынок, ни о чем не договорились.
* * *
Два войска так и остались в противостоянии и тревожном ожидании боевого боя барабанов. И если монгольские воины могли знать о предстоящем ходе событий и были готовы к кровавому их повороту, то и ойураты, видя, как их вождь проскользнул тенью в свой сурт, рассудили, что мира не получается, что надежды на согласие между ними и монголами стали еще более призрачными. Многим предстоящие сражения были не по нутру: ойураты давно не воевали и начальники их стали жирными, как каплуны.
Худухай-Бэки в предчувствии опасности смотрел на них новыми глазами и думал: могут ли его сыновья сравниться с Джучи, сыном Чингисхана? От двух первых жен он имел двух дочерей, и в страхе, что у него не останется наследника, Худухай-Бэки подыскал себе третью, которая и родила двух сынов. Ыналчай жил уже двадцать лет и на пять лет меньше жил Терелчюн. Он в росте обогнал старшего брата на целый кулак, будто они не одну пищу ели и не одно молоко пили. Мать говорила про него, что на губе уже взошло, а в голове – еще не сеяно. И все же отец позвал к себе обоих. Оба молча и бесшумно возникли перед ним, стараясь не выдать своей тревоги, с деланным равнодушием шмыгали носами. А был ли кто-то, кто не тревожился в эту ночь в стане ойуратов?
Раздражаясь на это шмыганье, отец произнес:
– Главе монгольского войска, похоже, лет не больше, чем тебе, Ыналчай! А мне казалось, что я говорю с мудрым и ученым старичком… В чем загадка? Он – как лук! Силен, гибок, а мысли его, как стрелы, улучают цель без промаха! Как я ни петлял, как ни путал след – он идет к моему логову, к моей норе, и я чувствую себя толстым ленивым барсуком, с которого могут вот-вот спустить шкуру! Да! Я уже не волк – мои клыки притупились, мои полководцы отвыкли от войн и тоже обарсучились! А ты, ты, Ыналчай, ты мог бы возглавить войско и привести его к победе, скажи, сын мой!
