– Конюх-то мой и говорит, что утром его, сонного, поднял Хасар с двумя нукерами и спросил дорогу к озеру. Вроде скакали на охоту, и у Хасара был на перчатке сокол-сапсан. Ну, пастух дорогу им указал, и они удалились далеконько уже, а тут им наперерез десять конных! Окружили, заставили спешиться, сняли с Хасара шапку, пояс и увели с собой… Тогда конюх ко мне, а я – к тебе, мама… Так вот… – Кучу грустно выпучил глаза, а Ожулун нагнула его лоб к своему носу и понюхала в знак благодарности.
– Все, сынок. Больше никому ни слова. Даже камню на дороге. Понял? Дождемся сумерек – и в путь…
* * *
Скакали всю ночь, взмокли даже заводные кони, а новенькая арба скрипела всеми сочленениями так, будто ей не дали умереть и она страстно молит о смерти.
К рассвету миновали несколько внешних кругов караула. Турхаты скрестили пики перед Ожулун у самого входа в ханский сурт. Она, не замедляя шага, отвела их ладонями и ворвалась в сурт, оставив турхатов в растерянности и смущении: они узнали ее.
– Плохо дело с твоей разведкой! – заявила Ожулун Тэмучину прямо в его широко раскрытые от удивления зеленые глаза. – Плохи твои тойоны! – И тойоны попытались втянуть головы в плечи, спрятаться от гнева матери хана.
К ней кинулся Сиги-Кутук, обнял за исхудавшие плечи, шепча: «Мама, мама», но и сына Ожулун оттолкнула от себя. Она выхватила из-за голенища нож и, шагнув к связанному Хасару, перерезала бечеву на его руках. Все следили за ней в полном замешательстве, а она подливала чадящее масло в огонь и, оборотясь к Тэмучину, словно хлыстом обожгла его вопросом:
– Чем это вы тут занимаетесь, детки? – вопрос поверг великих воинов в панику. Вслед за Тэмучином, спеша обогнать один другого на выходе, кинулись они в степь, и копыта их лошадей выбивали пыль из травяного ковра, удаляясь все дальше и дальше от гнева матери. А Ожулун упала на кошму и завыла в голос – запас ее мужества иссяк. Хасар бормотал:
– Мама… Матушка… Успокойся… Ведь мы помирились уже…
Однако ноги его все еще были связаны. Мать подползла к нему и разрезала путы все тем же ножом, не переставая выть.
– Мама, не сердись… – говорил Хасар, становясь перед матерью на колено. – Мы с Тэмучином поняли, что нам нечего делить и ни к чему враждовать! Нас снова стравил шаман Хохочой, мама! И мы окоротим этого зверька! Слышишь?
Ожулун привстала, опершись на руку.
– Знаешь, почему он играет вашими головами, как бычьими пузырями? Потому что умен, а вы глупы и чванливы! Он играет на ваших слабостях, на вашем недоверии друг к другу, на зависти, которая вцепилась в ваши сердца, как клещ в горло глухаря! Ты видел, как глупая собака лает на колесо едущей арбы, так и вы лаете на колесо судьбы, в котором каждая спица на своем месте! На том, куда поставила ее судьба, – и не вам менять эти спицы местами: у вас один обод, один след, одна тяга влечет вас, неужели непонятно? А Хохочой… Он умен своей подлостью, ему не нужно, чтобы вы были в одной упряжке…
Хасар вдруг вскинулся, губы его затряслись и побелели:
– Я отрублю голову Хохочою и мозг его выброшу собакам!
Ожулун стукнула сухим кулачком по голове сына:
– Сперва очисти свои мозги! Свои! Свои глупые мозги! – и увидела, что голова Хасара припорошена сединой. Это поразило ее: – Сыночек! – заплакала она тихонько. – Бедненький мой! Какие же страсти тебя сжигают!..
– Виноват, мама… Прости…
– Оба! Оба виноваты!
– Оба, мама, оба… Как хорошо, что ты приехала! Как хорошо, что у нас есть ты!.. – шептал Хасар, а Ожулун вдруг захотелось, чтоб ее пожалели, как малую девчонку, поранившуюся невзначай. И Хасар уложил ее голову на свою грудь, гладил ее волосы, и целовал их, и нюхал.
– А если б меня, старухи, не стало? Вы б что, глотки друг другу перегрызли?
– Мама, не надо… Не говори так… Ты будешь всегда… А этот Хохочой – ну что с ним делать, а?
– Не будет Хохочоя – будет другой. Так будет до тех пор, пока вы с братом не поймете, что ваша сила – в братстве, что судьба у вас – одна, как и та кровь, которая течет в ваших жилах… Скоро меня не станет, сынок. Но если подопрут вас чьи-то козни, если вы снова схватитесь за оружие друг против друга, то вспомни слова праматери нашей Алан-Куо, сказанные ею пяти сыновьям, – слышишь? И своим детям завещай их!
– Ты сказала! Я услышал!..
Она гладила жесткими ладонями седеющую голову сына и сердце ее сжималось в тисках тревоги: «Выходит, все мое благоденствие, плоды всей моей жизни могут обернуться горечью в один миг и отравить остатки дней! Надолго ли замирились мои дети, способные схватить один другого за глотку по наущению шамана, сила внушения которого особенно сильна осенью и по весне. Сегодня они испугались меня, старухи, эти люди, пред именем которых приходят в трепет сильнейшие из земных владык – они так и остались детьми, что ли? Может быть, пока жива мать, им не суждено стать взрослыми, так не пора ли мне уйти? Но что же, что будет с ними, зависящими от козней сумасшедших? Значит, нужно принять жесткий, даже жестокий джасак… Такой, чтобы впредь никто из живущих не осмеливался замахиваться на престол великого хана ни словом, ни делом, ни лжепророчеством, ни лжепредвидением. Предвидят мудрецы, а не шаманы».
* * *
Путь, который она проскакала всего в одну ночь, в обратную сторону тянулся три полных дня с ночевками. Когда Ожулун добралась до своего белого войлока, то казалось, что жизнь в ней нужно вздувать, как угли в угасающем костре.
Первые двое суток лежала, слившись с войлочной кошмой побледневшим лицом, изнуренным телом, не желающим принимать пищи. Казалось, что и мысли кончились, и вместе со слабыми ударами сердца в голове толчками мерцало, как надежда на выздоровление: Хайахсын… Хайахсын… Хайахсын…
Подруга не смыкала глаз и не отходила от Ожулун. Она известила о том, что примчались Тэмучин с Хасаром, что ждут облегчения в болезни свекрови и невестки, что Хасар добыл молоденьких куропаток и уже варится похлебка из их мяса, которую всегда любила хотун-хан. Ожулун впервые за несколько дней почувствовала голод и выпила взвар из куропаточьих крылышек, сознавая, что жизнь в ней снова затлела. Надолго ли?
Как запах дыма, почти невидимый, но ощутимый, втянулся в сурт Хасар. Жалобно смотрел под ноги, боясь поднять взгляд на мать. «О, чистая ты душа! Другой бы, пользуясь заступничеством матери, пытался еще больше заручиться ее поддержкой перед братьями, а этот виноватится… Его же всего насквозь видно, как прибрежную воду в ясную погоду. Как злым людям не воспользоваться этим и не замутить воду? Может, он таков из-за плоского затылка, из-за того, что седеющие волосы на этом затылке чуть мягче, чем у других сыновей? Он и в горячности своей простодушен, все меряет на свой аршин. Все, как недоросль, хвастает силой и меткостью, все норовит установить одному ему ведомую справедливость и не может отличить науськивания и подстрекательства от товарищеских жалоб».
– Сколько тебе лет, а ведешь себя, как глупый тарбаган, – слабым голосом молвила мать. – Дать бы тебе по лбу как следует, да вот сил нет, все силы вам отдала…
