«А как думает хан?» – с некоторой опаской, словно боясь, что чужой услышит его, подумал Аргас. – хан-то осведомлен получше, чем мы, смертные…»
Его мэгэн стоял на пологом скате лесистой горы. Рассчитывали на долгую бивачную жизнь: лес укрывал от постороннего глаза и от палящих лучей солнца. Когда же наступит летняя жара, то можно уйти в тенистые расщелины, где его четыре с половиной сюна разместятся, как у кормилицы за пазухой.
Вернувшись на бивак, Аргас поднял два арбана и повел их на разведку окрестностей.
* * *
Только древние тюрки до монголов не грабили и не убивали, не жгли и не насиловали в поселениях, что попадались на пути следования войска, справедливо полагая, что и волк не охотится вблизи логова и что ни к чему у себя в тылу множить число своих врагов. В точности исполняя указания Чингисхана, разведка старалась обходить китайские деревеньки, но места у «пристенка» были столь густо заселены, что маневр удавался не всегда. И тогда кочевники удивлялись муравьиному копошению огородников, одинаково одетых в синие кофты и штаны мужчин и женщин, ближние из которых при виде конников Чингисхана бросались ничком на землю, а дальние пускались бежать, сея вокруг переполох и панику. Они ведь не знали приказа, согласно которому нукерам запрещалось брать у населения что-либо, пусть и зубочистку из утиного пера, дабы не портить нравы воинов. Нарушение приказа чревато судом и строжайшими карами.
Разведчики видели в долинах зелень заливного риса, таро и сахарного тростника, шелковистые всходы овса и ячменя, они видели в горах стада буйволов и коз, отары тонкорунных овец, табуны пасущихся лошадей, что особенно радовало и вселяло надежду на благоприятный для монголов исход боевых действий.
Разведчики искали подходящий участок для перехода Великой китайской стены, который можно преодолеть с малыми потерями в людях и лошадях. Укрепление это, конца которому не мог видеть глаз, от самого пересечения с Желтой рекой до пригородов северней Енкина
[27] являло собой две неодолимых, на первый взгляд, преграды: наружную и внутреннюю стены, прикрывающие собой китайскую столицу с северо-запада. Вторая отстояла от первой на расстоянии двух с половиной дней пути. Меж ними паслись многочисленные отборные табуны императорских лошадей. проход же через внутреннюю стену на перевале Цзюй-юнь-гуань был надежно охраняем войсками цзиньского полководца Даши.
Видно было, что появление монголов у стены не явилось неожиданностью для цзиньцев, однако все их надежды покоились на уверенности в ее неприступности, а это могло стать слабостью.
Монголы тщательно изучали местность.
Возвращаясь из глубокой разведки, Аргас устало подремывал в седле под негромкие разговоры своих нукеров. Пораженные увиденным, молодые воины словно забыли о трудностях пути и возможных опасностях, они говорили оживленно и горячо. Аргас различал голос юноши Салбара, который любил петь после сытного ужина. Салбар немного знал китайский и рассказывал о том, что выведал у землеробов:
– На западе есть река Хуанхэ – Желтая, а по-нашему – Харамурэн – Черная. Она многоводная. И стрела, пущенная из лука-ангыбал, не долетит не то что до другого ее берега, но и до середины не достанет. А течет эта река к морю, потому по ней стоят богатые города с большой торговлишкой! Понятно?
Ему отвечал Дабан – еще один певец, с которым Салбар негласно состязался уже не первый день:
– Много шелку, имбиря, драгоценного оружия, дев!..
– Ух-се! – торопили распаленные желаниями юные нукеры. – Говори, Салбар, говори!..
Тот продолжал с интонациями знатока и очевидца:
– За той рекой на запад – два конных перехода до города Качиан-фу. Вот там, говорит манзя, и шелк ткут, и золотые материи… Бамбуки в тех местах уходят вершинами в небо… От одного узла до другого – не меньше пяти пядей… А тамошний государь ездит на прогулки, запрягая в коляску самых красивых девиц…
И снова загомонили молодые:
– Ух-се! Ай-ай! Ой, какие люди – девок вместо коней!..
– А ты бы не отказался, Тохту?
– Не-э-э-т! Только я бы их сперва… того…
– Пощади девиц, Тохту! – смеялись юноши.
Однако Салбар успокоил разгоряченных товарищей:
– Нельзя ржать над запретными мыслями. Вдруг вас, дураков, на грех потянет.
Перекрывая громовой хохот из молодых глоток, Аргас крикнул:
– Ти-хо!
Все мгновенно притихли, ожидая, что же последует за этим начальственным возгласом. И Аргас для острастки сказал:
– Вы что, на сабантуе? Почему расшумелись? Забыли о войне? Забывчивая голова – телу обуза! А ты, Салбар, расскажи, что говорят китайцы о нас?
– О-о-о! – сказал юноша и засмеялся. – Об этом и язык мой не повернется…
– Расскажи, расскажи, – поторопил Аргас, и нукеры подхватили.
– Говори всю правду, Салбар! Чем мы хуже их?
Но юноша шепнул Аргасу, что не все должны слышать то, что говорят китайцы о монголах, и Аргас согласился:
– Приедем в ставку – расскажешь мне, это важно. А пока запевай… Мы уже почти на месте… Пой, пусть молодежь успокоится!
Первым завел песню Салбар, а парни подпевали ему довольно слаженно, но как-то робко, потому песня сперва получалась какой-то печальной, что не соответствовало ее содержанию:
Ржет мой горячий конь –
В путь-дорожку отправляться пора.
Бьется в жилах горячая кровь –
К схваткам жестоким я готов!
Постепенно песня набирала темп, наливалась силой, и вместе с ней выпрямлялись, оживали нукеры.
Кто стремится вперед – тот счастлив,
Врага низвергнувший – тот силен,
В походе, битве и на войне –
Я есть частица силы неумолимой!
Аргас с удовольствием смотрел на своих парней.
В песне на самом деле заключена какая-то удивительная сила, способная проникать в сокровенные глубины души, вернуть силы и надежду. Только что тусклые от усталости глаза вновь засияли силой и молодостью. Теперь их хоть в бой, хоть в огонь и воду.
В походе, битве и на войне –
Я лишь частица силы великой!
Вскоре показались тянущиеся к небу столбы дыма – это нукеры опять разожгли костры, чтобы посидеть, поговорить, благо дров не приходится жалеть. Здесь не степь и не песчаная пустыня.
Они оставили коней у наружной заставы и подошли к ставке пешком.
Здесь тоже слушали песню. Да с таким волнением и увлечением, что не заметили их.
Детство мое и юность моя,
Вы остались далеко-далеко
На подножьях Алтай-хана,
В прекрасных долинах-степях.
Я о счастье уже не мечтаю –
Пусть мечтает юнец безусый,
Я, как льдина в водовороте,
Становлюсь холодной водою.
«Да это же песня Джамухи, – понял вдруг Аргас. – У него даже в песне обязательно должны присутствовать стенания, плач и кручина…»
