Обретя такую мощь, Тэкис теперь мог не бояться своих господ. И он не преминул тут же подмять под себя Бухару, Нишапур, Рей, Мерв, находившиеся доселе под пятой кара-китаев.
На западе Тэкис подчинил себе восточную часть Ирана. Таким образом, у Хорезма по обе стороны выросли крылья. Воодушевленный победами, Тэкис решил углубиться дальше в Иран, чтобы захватить центр исламского халифата Багдад.
Но, уже собрав все войско, двинувшись в поход, внезапно заболел на территории Сахристана и умер 13 июля года Такыкая – Обезьяны
[34].
Тогда-то на трон Хорезмского ила и взошел сын Тэкиса от Турхан-хотун Мухаммет. Молодой султан оказался достойным своего отца. Первым делом он захватил земли курдов, простирающиеся вплоть до Индии. Став правителем такой громадной страны, равной которой не было в землях сарацинов – народов, исповедующих ислам, – Мухаммет посчитал, что не подобает великому повелителю мусульман выплачивать дань каким-то ничтожным людям, поклоняющимся богу Тэнгри. Он решил дать бой кара-китаям, к которым в трудные времена прежде всегда обращался за помощью.
В год Белой змеи
[35] встретились лицом к лицу две силы, два огромных войска, не знавшие на то время поражений. Три дня и три ночи шел жестокий бой, лилась кровь так, что земля превратилась в красное месиво. А на четвертый – сарацины оказались в сжимающемся, словно удавка, кольце. Мухаммет был вынужден сдаться. Но что не под силу оружию и воинской доблести, то подвластно материнской любви и женскому сердцу. Турхан-хотун не пожалела никаких средств, чтобы устроить побег султанского сына.
Султан Мухаммет оказался человеком упорным. На следующий год, собрав достаточно сил, он нанес кара-китаям сокрушительный удар.
* * *
Кучулук прибыл к кара-китаям накануне этих событий.
Если бы он приехал к ним в прежние, благополучные, полные достатка и уверенности в своих силах, времена, вряд ли здесь встретили бы его, нищего бродягу-изгнанника, приветливо. А то могли и прогнать без всяких разговоров, несмотря на благородное происхождение!
Отправляясь на аудиенцию к правителю такого могущественного народа, как кара-китаи, почти единовластно царившего на благодатной земле Семиречья, ставшей центром вселенной, Кучулук достал единственную реликвию, оставшуюся от предков – золотой шлем своего деда Ынанча Билгэ Хана.
Пользуясь тем, что до сих пор все переговоры от имени Кучулука вел старый Кехсэй-Сабарах, и его никто в лицо не знал, перед тем, как отправиться к гур хану, найманский вождь поменялся одеждой с молодым джасабылом. Они были ровесниками, друзьями с детства, и теперь, глядя друг на друга, хохотали от души.
– Теперь я Хан Кучулук! – оглядывал себя джасабыл в ханском наряде.
– Да, но если гур хану найманы были не по душе, то это он тебе велит отрубить голову!
– Зато меня похоронят с ханскими почестями, а тебе всю жизнь придется быть обычным командиром или даже простым воином!
Кехсэй-Сабараху их шутки не нравились.
– Не подобает в игры играть в серьезном деле! – укорял он. – Как бы худом это не обернулось! Мы же прибыли в великую страну за решением своей судьбы.
– Понадеемся на милость Господа Бога нашего Иисуса Христа! – перекрестился ряженый «Кучулук».
– Если сами себя подведем, Бог не спасет! – молвил Кехсэй-Сабарах.
– Чему суждено быть, того не миновать, – не унывал Кучулук-«джасабыл».
Так, смеясь и веселясь, молодые люди и отправились к нарядному сурту гур хана Дюлюкю.
Чуть впереди – «Кучулук» джасабыл, рядом, отстав на полшага, – «джасабыл» Кучулук.
Он и держал перед собой на вытянутых руках дар гур хану – сияющий шлем своего деда.
Суровые, надменные тюсюмэлы, которые в обыденной жизни бровью не поведут без взятки, приподнимались, вставали, сгибали спины и мягчали лицом при виде боевого старинного шлема. Прислужники гур хана с неожиданной резвостью и подобострастием распахивали доселе неприступные двери.
Тем не менее, иноземных гостей продержали перед вратами, ведущими в покои Великого Хана, время, за которое можно сварить баранину. И пока джасабыл «Кучулук» важно прохаживался туда-сюда под чужими взглядами, настоящий Кучулук внимательно наблюдал за поведением тюсюмэлов, которые входили к гур хану, издали начав отбивать поклоны, и выходили, пятясь спиной, и всё кланяясь до земли. Судя по всему, кидани далеко отошли от своих исконных простых, бесхитростных обрядов и близко приняли обычаи и традиции страны западных сартелов.
Сначала тюсюмэлы немного поспорили между собой: вползать ли гостям на коленях, или все же Кучулуку, как преемнику древнего ханского престола большого народа, а значит, избраннику небес, можно войти во весь рост и, склонив голову, опуститься перед гур ханом на колено.
– Сам ничего не спрашивай, – строго предупредил один тюсюмэл переодетого в хана джасабыла.
– Ничего не проси! – грозно добавил другой.
– Ты можешь лишь давать подробный ответ на вопросы гур хана! – учил третий.
– Как только гур хан даст знать, что разговор окончен, тут же оба должны выйти, пятясь назад. И ни в коем случае не поворачивайтесь к нему спиной!
На это «Кучулук-Хан» ничего не ответил, только смотрел угрюмо исподлобья. А вот «джасабыл» вдруг гонористо стал напоминать про знатность и родовитость «своего» хана, но Кехсэй Сабарах незаметным и весьма ощутимым тычком в бок осадил его велеречивый порыв.
Становилось ясно, что старик был прав, но теперь уже ничего нельзя было исправить, и оставалось лишь продолжать легкомысленно затеянную глупость, за которую и впрямь могли отправить на плаху.
* * *
Найманы были оглушены и поражены необыкновенно торжественной обстановкой, какой им не приходилось видать даже в прежние победные времена. Чего тут только ни было!
От золота и драгоценных камней слепило глаза. Стены ярко освещенного сурта казались сотканными из молока. Выстроившиеся по обе стороны от дверей люди в разноцветных одеяниях беспрерывно дули в трубы, издавая протяжный звук разной высоты.
– Ух ты!.. – переодетый ханом джасабыл согнул колени и, чуть присев в оторопи, выдал в себе холопского сына.
Кучулук, подняв над собой старый помятый шлем деда, в столь беспощадном блеске показавшийся жалковатым, шагнул вперед в качестве сопровождающего господского слуги, превозмогая стыд. Вошли внутрь, ступая по разостланной на полу мягкой, пестротканой материи.
Десятки глаз стоящих вдоль стен сурта высших сановников, будто по шаманскому заклятью, впились в шлем, который Ынанча Билгэ Хан надевал в своих победоносных сражениях. Слава давно почившего легендарного героя словно одушевила шлем: подернутое налетом времени, истончившееся местами золото вдруг засияло, а потускневшие, только что казавшиеся омертвевшими драгоценные камни вдруг так брызнули россыпью искрящихся огней, что затмили сверкающие богатства роскошного ханского сурта.
