Три корпуса, 150 тысяч человек, под звук барабанов поклялись, что они испепелят эту подлость – стукачество, лучше погибнут все, но мириться с этим не будут. И началась страшная гражданская война, которая продолжалась всего шесть лет, но унесла в могилу 36 млн. жизней. До войны в Китае было 53 млн. населения, после войны осталось 17.
В то время каждый профессиональный воин был по нашему счету мастер спорта, а то и чемпион по фехтованию и верховой езде (VII в.н. э)».
Лев Гумилев, «Конец и вновь начало» (XX в.)
Элий Дюлюкю – некогда бывший тигром степей и вольных предгорий – встретил год Тигра, лежа пластом в постели. С охоты в горах он, гур хан, вернулся больным – простудился, слег с воспалением легких. Но, к его счастью, как раз вовремя приехали тибетские ламы, с помощью сильных лекарств вытащили его из горячки и уже почти поставили на ноги.
В дни кризиса он не раз терял сознание, бормотал что-то несвязное, пугая родных и близких… Чтобы не распространились всякие панические слухи, за ним ухаживали только сами дочери с помощью всего нескольких преданных старых слуг. Но все равно и в придворных кругах, и в народе догадывались о его серьезной немочи, ведь он совершенно не появлялся на людях, не принимал ни одного военного чина и тюсюмэла (гражданского министра) почти целый месяц. И понятно волнение людей: в случае неожиданной смерти старого гур хана враз взбаламутится, опасно заколеблется не только жизнь всех приближенных с их многочисленной родней, но и всего Ила, всей страны…
Поэтому, как только старику стало чуть полегче, устроили встречу с крупными тюсюмэлами, затем с военачальниками.
Наблюдая, как пытливо и настороженно разглядывают его приближенные, словно пытаясь предугадать, переживет он эту зиму или нет, как некая исхудалая дряхлая кляча, гур хан Дюлюкю только теперь понял, как он скверно выглядит. Хоть и глубоко скрывают они истинные мысли за внешним лоском, подобострастной почтительностью, но старик, как бы ни ослабел телом, все еще стоит намного выше всех их по уму и потому видит насквозь их недалекие соображения.
Да и что особенно там разглядывать, их укороченные недалекие мысли проявляются тем яснее, чем больше пытаются они их скрыть: «Кто сядет на месте гур хана, если он умрет? Какое племя, какой род всплывет тогда наверх, к великой власти, кто будет повержен, кто отступит в тень?..»
И вообще, в гнезда всех их в эти дни просачивается вода сомнения, если не страха, ведь гур хан уже весьма стар. Привыкшие к бессчетному богатству, бесконечному изобилию, не волновались раньше за его могучей спиной ни по какому поводу и теперь вот сильно встревожены. Ибо впервые почувствовали реальную угрозу скорее своему, а не государственному благосостоянию.
– А-а, вот какие вы, оказывается? – хочется позлорадствовать ему над своими людьми. – А то привыкли не думать о дне завтрашнем, ни за что не отвечать, разжиревшие скоты…
Но не стоит даже что-либо говорить им об этом, ругать, заставлять думать – сразу начнут ныть, жаловаться: «Зачем заставляешь гадать заранее о том, что еще не настало, не пришло, завтрашнее само станет ясным завтра…»
И имеет ли право животное существование этих благополучных, не понимающих своего несчастья существ называться настоящей жизнью? Впрочем, ведь это он сам, похоже, сделал их такими, сам брался за любое, даже и мелкое дело, понемногу приучая их к безответственности и не замечая того за собой, – а теперь спохватился… Но поздно! Корень беды в нем самом. Ибо с его смертью из-за этого может обрушиться все славное здание Ила кара-китаев, ибо столько лет держалось на прозорливости и благоразумии одного единственного человека. Никчемные, недалекие людишки, которых он сам возвысил! Что они сделают со страной? Бедный, бедный мой народ!..
* * *
Две старшие дочери гур хана, едва выйдя замуж, с первого же дня сами захотели отделиться, уехать в другие улусы. Зятья же, хоть и военачальники уровня мэгэнэев, оказались довольно бесхребетными личностями, исполнительными, рьяными даже, но лишь по указке, по приказу. Бедняги ничего, кроме как воевать, не умеют и не знают, думать не любят. Оказывается, сколько ни бейся, сколько ни учи, ни наставляй человека, по природе ограниченного умом, все равно почти невозможно развить его, вырастить в нечто большее.
Зато младшая дочь Кункуй очень уж бойка, ей бы мальчиком родиться – к радости отца. Ее быстрый ум, способность мыслить широко никак не укладываются в женское естество. А теперь вот сблизилась с тибетскими ламами, перешла в буддистскую веру.
К тому же сошлась с ханом без ханства, бродягой – Кучулуком. Более того, презрев все обычаи и порядки, перешагнув через гордость даже, сама нашла его, можно сказать – сама за ним бегала…
А парень-то, судя по первым уже встречам, по поведению, да и по крови своей, наследственности, не из тех был, кто слишком уж поддается, подчиняется женщине. И все его предки были известны упрямым, независимым, подчас жестким и грубым нравом.
Когда был зажат нуждой, бродяжничал в изгнании, казался он другим, конечно: скромным, пожалуй, даже уступчивым, хорошо сознающим свое положение. Но стоило ему выпрямиться, освоиться в своей новой силе, как вышло наружу все затаенное родовое, подавленное до поры до времени…
Нет, все же Кучулук – настоящий мужчина, ничего не скажешь. Гур хан и сам диву дается, как нежданно-негаданно вдруг стал ему зятем он и, следовательно, сегуном. Хочется по привычке сослаться на волю вышних, на судьбу, очень уж вовремя и к месту вынырнул, вышел откуда-то из глубины степей этот человек.
* * *
А было это осенью Года Бичин – Обезьяны (1212 г.).
В тот год природа была полна силы и обильна как никогда. И теперь при спуске с горы открывалась картина поистине прекрасная: на золотом фоне листвы играло множество других красок – багряных, густо-коричневых, лиловых, – создавая неповторимые сочетанья свои, бодрило глаза и душу.
Кучулук в сопровождении трех сюнов спускался вниз с горы Саджагай, подъезжая к близкому уже становищу гур хана, готовясь к встрече, на которую пригласил его хозяин Ила.
И вдруг, переходя овраг, чтоб сократить путь, они спугнули небольшое стадо куланов и следом услышали гневные окрики… да, перешли дорогу загонщикам, похоже.
– Да тут охота, кажется…
– Видать, дичь чью-то спугнули, помешали, – сказал Кехсэй-Сабарах, пристально следя за тем, как стремительно скачет в их сторону какой-то молодой человек, судя по одежде – порученец.
– Видно, ханские… Что же делать, может, съездишь, умилостивишь их? – сказал Кучулук.
– Конечно, могу и я… Но подумай сам, если его приближенные станут рассказывать ему, что ты, расстроив большую охоту, направил к ним какого-то своего слугу… Не сочтет ли он это за пренебрежение?
– Да? Что ж, тогда поехали вместе… – Кучулук подстегнул и направил коня навстречу всаднику, к людям, увиденным в долине, отсюда казавшимся зернышками разноцветного проса.
Предположения старого человека оказались правильными. Как выяснилось, они поневоле прервали охоту самой Кунхуй-хотун – младшей дочери гур хана Элия Дюлюкю.
