– Опять эта Фатьма джаду делает!
– Ай, Фатьма, дом спалишь один раз!
– Фатьма, ты как бога не боишься?
– Богов бояться – в храм не ходить! – дерзко ответила Фатьма и добавила, обращаясь к Бану: – Это они так, вид делают. А сами чуть что – ко мне бегут.
– Ничего не получилось, да? – спросила Бану, не отрывая взгляда от невредимого вольта.
– Нет. Тот, кто это сделал, очень сильный. Мне его не одолеть.
– И что теперь?
– Есть один человек, который сможет. Это только ехать к ней надо. Я ей позвоню, если захочет нас принять – хорошо.
Бану забрала куколку с подноса и повертела в руках: она ей нравилась всё сильнее. Было в ней что-то трепетное, но трепетность эта исходила не от образа Бану, а от самого Веретена, которое слепило её своими тёплыми пальчиками. Бану живо представила себе, как он гладит её грудь, придавая ей форму, создаёт округления бёдер и ягодиц, прорезает ложбинку между ног. Бану не могла отделаться от ощущения, что он видел её голой. Особенно её умиляла маленькая юбочка – и ведь скроил точно по форме, надо же.
– Она согласна. – Фатьма вернулась с радостной вестью. – Сказала, что примет нас. Надо будет ехать в Бузовны. Отдайте куколку, нечего её держать. – Она потянула вольт на себя. Бану вцепилась в него мёртвой хваткой, не желая отдавать творение Веретена. Но Фатьма оказалась сильнее и решительнее. Она всё-таки вырвала куколку из слабых рук Бану и спрятала её в свою потрёпанную чёрную сумку.
Когда они вышли из дома, было почти шесть часов вечера, и звук азана, никогда не слышанный Бану вблизи, вселил в неё тоскливое беспокойство. Возле мечети собирались люди. Кое-кого из них Фатьма знала и рассказывала о них Бану, чтобы отвлечь её от тяжёлых мыслей:
– Вот этот мужик – муж одной моей знакомой. Целыми днями делает намаз. Я ему даже сказала однажды: это как надо было нагрешить, чтобы столько молиться?! А он обиделся. Шуток не понимает. Его жена у меня джаду заказать хотела, на свою сестру, они квартиру поделить не могли. Но я такими делами не занимаюсь. Только если причина серьёзная. Если обидели человека очень сильно или если никакого другого выхода нет. Надо до остановки дойти.
– А может, на такси? – уныло предложила Бану, которой не нравилось, что восковая куколка не с ней.
– Ай, ай, дорого будет в Бузовны на такси!
И они поплелись по предзакатной жаре к автобусной остановке, которая была сделана из стекла, отлично пропускавшего солнце и не оставлявшего ожидающим автобуса ни малейшего шанса уберечься от солнечного удара. Но в этом году Бану не мучилась от жары: она стала неуязвимой в своём душевном страдании. Адское пламя показалось бы ей тёплым ветерком с моря, если бы смогло уничтожить страсть к Учителю.
Поначалу автобус останавливался каждые две минуты, вызывая у пассажиров глухое раздражение, но, по мере того как он удалялся от города, остановки происходили всё реже. Фатьма всё пыталась угостить Бану яблочком, но та отказывалась, и в конце концов Фатьма сказала:
– Ему не будет плохо, если ты умрёшь от голода. Ему будет всё равно.
– И мне тоже будет всё равно, – резонно заметила Бану. Красное солнце светило ей прямо в глаза, и она пожалела, что не села с другой стороны. Но так с ней всегда было. Она всю жизнь садилась не с той стороны. Убаюканная возмущённым бормотанием Фатьмы, Бану задремала на десять минут, а когда проснулась, ей показалось, что прошёл уже целый час.
Наконец они приехали. Бану немного оживилась и шла, с интересом оглядываясь по сторонам. Фатьма увела её в самую глубину посёлка, где теснились старинные дома, облицованные гладко тёсанным известняком, с рядами лучковых окон, дома, похожие на романтические тюрьмы. Улица, по которой они шли, извиваясь, спускалась вниз, к морю. Они миновали нескольких мясных лавок.
Возле них, прямо на дороге, были выставлены отрезанные бараньи головы. Головы смотрели стеклянными глазами прямо на Бану, а ей стало дурно от запаха. За очередным поворотом Бану увидела выросшие из земли остатки купола, перекрывавшего когда-то маленький четырёхугольный в плане храм. Земля под рассыпавшимся куполом была устлана толстым слоем стеклянных осколков, таинственно сверкавших в закатном свете, словно сокровища в гроте.
– Это «Тарса пири», – пояснила Фатьма, заметив любопытство на лице Бану. – Люди приходят сюда и бьют здесь стекло, чтобы избавиться от страхов и болезней. И ещё от сглаза.
– И что, помогает? – поинтересовалась Бану.
– Наверное, да. Это очень древнее место. Хад-жар живёт здесь недалеко.
И правда: они прошли всего один квартал вниз и остановились перед потрёпанной дверью, выходившей прямо на улицу. Фатьма постучала кулаком по двери – здесь не было ни молотка, ни звонка. Они простояли, наверное, пять минут в ожидании, прежде чем Бану прошептала:
– Она не услышала.
– Всё она слышала, – возразила Фатьма. – Да ей и не надо слышать. Она знает, что мы пришли.
Бану пребывала в сомнениях, но вот за дверью послышались очень медленные шаркающие шаги. Кто-то неохотно отворил гостям, и в щёлочку Бану увидела два настороженных глаза, располагавшихся примерно на уровне её груди. Затем дверь открыли совсем. И Бану увидела очень старую, толстую и низенькую на грани карликовости женщину с волосами, покрашенными хной. Под бесформенной и засаленной одеждой было видно, что у неё нет одной груди. Когда-то много лет назад, когда судьба, носившая Хаджар на своих скользких крыльях, занесла её в армейский госпиталь с диагнозом «рак груди», по всему госпиталю пронёсся слух о женщине, которая готова принять и приласкать всех. В палату Хаджар началось настоящее паломничество, а она навёрстывала то, что ей предстояло упустить в будущем, после того как её тело изуродует скальпель военного хирурга. Она делала это без истерики и без вызова судьбе, как человек, основательно наедающийся перед долгим путём, где ему не представится возможность поесть. Хаджар знала, за что она расплачивается своим здоровьем и красотой, и готова была заплатить такую цену. Когда её левая грудь навсегда покинула свою хозяйку, её похитили из операционной двое бойких пацанов, которые шныряли по всему госпиталю и воровали всё, что только могло скрасить скуку больных товарищей. Они притащили эту грудь в палату к друзьям, вызвав пару обмороков, одну рвоту и нездоровое оживление остальных. Ампутированная грудь потом долго переходила из рук в руки, пока не надоела им и не была выброшена.
Хаджар и Фатьма оживлённо поприветствовали друг друга. А когда Хаджар взглянула на Бану, она воскликнула:
– Вай-вай-вай! – и дальше, пока вела их в комнату, повторяла без остановки только это. Видимо, колдовство Веретена произвело на неё сильное впечатление.
Обстановка в доме Хаджар была загадочная. Старуха жила одна и, судя по тусклым, будто сделанным из слюды окнам, давно уже не утруждала себя уборкой. В углах потолка всё обросло паутиной, а под буфетом вольготно перекатывались огромные комки пыли, похожие на толстых мышей. Все поверхности были уставлены безобразными безделушками, надаренными благодарными клиентами. Стул, на который усадили Бану, опасно скрипнул под ней, но, к счастью, выдержал её ничтожный вес. На столе валялся кусочек хлеба и нарезанный толстыми ломтями помидор: это был ужин хозяйки дома. Хаджар наконец перестала причитать «Вай-вай-вай» и заговорила деловито. Говорила она с Фатьмой по-азербайджански, поэтому некоторые тонкости ускользнули от Бану, но общий смысл она уловила.
