Здесь надо учесть один важный момент. Назначение на епископскую кафедру было пожизненным. Раз на нее взойдя, с нее нельзя было сойти, подать в отставку – оставалось трудиться, пока сам Господь не освободит от земных забот. За самовольное оставление своей кафедры епископа ждало ни много ни мало как отлучение от церкви. Разумеется, Адальберт об этом знал, и если уж он так быстро сложил оружие и покинул свою новую кафедру почти сразу, не через десять лет упорных, но бесплодных трудов – для этого должна быть причина.
Единственной веской причиной, по которой епископ мог оставить свою кафедру, был случай, если он бывал не принят «не по собственной вине, а по злонравию паствы» (36-е апостольское правило)
[97]. Церковь все же не требовала от своих слуг позволить убить себя, как то случилось с весьма многими миссионерами в варварских странах Европы.
И от этого возникает вопрос: если Адальберт был вынужден бежать с Руси «от злонравия паствы», чтобы спасти свою жизнь и спутников, то почему он сам не сослался на эту причину? Не хуже, а лучше всех комментаторов он знал, что ему необходимо оправдаться в отступлении, за которое, по правилам, его должны были отлучить от церкви. Однако его не только не отлучили, но и приняли ласково – и архиепископ, и король. В 966 году Адальберт был поставлен аббатом Вайсенбургского монастыря. Когда же в 968 году была создана Магдебургская митрополия, Адальберт ее возглавил.
То есть его церковная карьера вовсе не была разрушена неудачной миссией на Русь. Скорее даже наоборот. В ведении Магдебурского архиепископства должны были находиться все новообращенные славянские народы – и Русь в том числе. Официально, как видно из некоторых документов, Адальберт продолжал считаться русским епископом. А значит, получив Магдебургскую митрополию, он как бы остался на кафедре Русской епархии, хотя физически жил от нее очень далеко и на Руси больше не показывался.
Титмар Мерзебургский, спустя полвека после событий описывая изгнание Адальберта, привел ту единственную убедительную причину, которая и была возможна – о чем он, обладатель прекрасного церковного образования, знал. Такова была официальная точка зрения западной церкви на эту историю. И другие немецкие источники пишут об этом в таких выражениях:
– «упомянутый епископ не избежал даже смертельной опасности от их происков»
– «Адальберт… был послан для проповеди ругам, но грубый народ, свирепый на вид и неукротимый сердцем, изгнал его из своих пределов…»
– «епископ Адальберт, поначалу поставленный для земли ругов, но изгнанный не по своему нерадению, а вследствие их злонравия»…
Последнюю формулировку создали в канцелярии архиепископства уже на рубеже X–XI века, когда непонятную причину ухода Адальберта с Руси требовалось оправдать канонически-привычным образом. В этом же русле поступил и Титмар. Здесь в какой-то мере привычка и обычай «обтесали» историю Адальберта, придав ей всем понятный вид и одновременно даря ему приличное оправдание, объяснение того, что вместо отлучения от церкви он был удостоен немалых наград и отличий.
Я ничего не имею против Адальберта, которого и Адам Бременский охарактеризовал как «мужа величайшей святости». Меня лишь настораживает то, что эти привычные канонические оправдания неудачи принадлежат не его перу. Сам он, как мы уже видели, на злонравие паствы не ссылался и русских язычников обвинил только во лживости. Почему же? Ведь первым лицом, нуждавшимся в оправдании провала, был он сам.
Складывается впечатление, что сказать истинную причину он не мог, а солгать не хотел. Все-таки человек был верующий и порядочный. Поэтому отделался, по сути, туманными отговорками «не смог преуспеть» и «попусту утруждался». Это никак не соответствует картинам погромов и избиений, нарисованных романистами.
Как же эта ситуация могла выглядеть? Что застал Адальберт, прибыв на Русь?
Он застал немолодую княгиню, крещенную в Константинополе, имеющую при себе крест от патриарха Полиевкта и греческого пресвитера (Григория, вероятно). При ней какое-то количество варягов-христиан и еще каких-то русов, «желавших волею креститься». Здесь же сын «королевы Елены» – молодой, полноправный князь-язычник, а при нем мощная «партия войны» – «вои многи и храбры». Христианство им было ни к чему. Таким образом, для личных нужд Ольги и ее ближайшего окружения имелся священник Григорий (и недавно освященный храм Святой Софии), а на христианизацию всей страны не давал согласия Святослав. То есть с самого своего приезда Адальберт обнаружил, что для его деятельности просто нет поля, почвы. Нету нивы, которую он должен был возделывать.
И это положение дел ему должны были объяснить довольно быстро – почему мы, вопреки плану, не поедем сокрушать святилища, возводить церкви и делить славянские племенные территории на церковные провинции, чтобы удобнее было взимать десятину. Адальберт мог пытаться проповедовать – но он ведь приехал не как простой проповедник, а как основатель новой национальной церкви. Однако это невозможно делать без поддержки светских властей, а в этой поддержке ему было отказано. В этом и выражался его неуспех, а не в том, что в него из толпы гнилой репой швыряли. Он, надо думать, задачу-то свою видел во всей широте.
Разумеется, организовать погром силами языческой партии, натравить толпу на иноверцев-чужеземцев особого труда бы не составило. Но в этом просто не было нужды, коль скоро миссии в принципе было отказано в государственной поддержке. Недолгого времени хватило бы, чтобы разобраться в положении дел и понять, что в обозримом будущем тут ничего не изменится. В том числе и то, что даже если со временем удастся сломить упорство «языческой партии», то выиграет от этого Константинопольская церковь, а не Римская. Наконец достигнув согласия с Царьградом, даже и Ольга, скорее всего, предпочла подождать, надеясь, что в будущем у нее еще будет возможность принять помощь Константинополя в организации церкви, и не стала вновь портить отношения, принимая помощь Рима.
О чем-то таком, видимо, и хотел сказать Адальберт, туманно объясняя причины своего неуспеха и быстрого возвращения. На Руси ему просто не дали работать, да и княгиня, позвавшая его, предпочитала греков. В такой ситуации ему ничего не оставалось, кроме как уехать. И, когда он вернулся, объясниться с Вильгельмом, Адальдагом и Оттоном он сумел. Они поняли, что он проиграл не по своему неусердию, а потому, что была проиграна международная ситуация в целом. В чем, конечно, нельзя было винить самого Адальберта.
Таким образом, как мне кажется, можно объяснить, почему провал миссии не привел к краху карьеры Адальберта, хотя в Киеве не имели места прямые погромы со стороны злонравных язычников и у Адальберта не было повода прямо их в этом обвинить.
Тем не менее, формально, в глазах самого папы римского, Адальберт до самой смерти продолжал оставаться епископом Руси, Русь входила в Магдебургскую митрополию, а изначально, поскольку Адальберта рукополагал гамбургский архиепископ, новообразованная миссийная епархия подчинялась Гамбургу. Странные сведения для нас, привыкших считать Византию единственным источником русского христианства (еще Моравию и Болгарию, но они свое православие ведь тоже получили из Константинополя). А представьте, что тогда, в 959–960 годах, все эти игроки договорились бы как-то по-другому. Русь могла бы стать славянской католической страной, как Чехия и Польша. Весь облик нашей культуры, сама наша история могли бы теперь быть другими. Но какими – я не возьмусь предполагать, альтернативная история не моя стезя.
