— Шпага! — сообразил один из близнецов. — Генри, давай сюда шпагу!..
Вампир побледнел. Он явно представил, что скажет старший герцог, буде он услышит о подобном непотребстве.
— Давай-давай, на ниву искусства… — Ловкий эльф уже выдернул шпагу из ножен.
— Ты не против? — озабоченно спросил второй.
Генри махнул рукой. Ему, похоже, было уже все равно.
Я сомкнула пальцы на рукояти. Да… штука была удобная, не зря герцог с ней почти не расстается. Говорили, что он берет ее даже в постель; девицы, делившие с Ривендейлом эту самую постель, возмущенно говорили, что оружие он обнимает гораздо более страстно. Вдобавок при дневном свете девиц он почти не различает (оттого избегает называть их по имени, обходясь словечками вроде «солнышко», «лапочка», «киска» или «зайка»), зато шпагу, наверное, нашел бы и на ощупь.
— Раз-два-три… Начали!
Хор уже привычно завопил:
На зеленой солнечной опушке
Прыгают зеленые лягушки!
Ля-ля-ля, ля-ля-ля!!
Ля-ля-ля, ля-ля-ля!!
Особенно старались близнецы. У них, как у чистокровных эльфов, слух был практически идеальный; кажется, только они двое и попадали в ритм до конца.
Лягушки бодро прыгали по воображаемой полянке. Без шпаги, путавшейся у Генри в ногах, дело пошло на лад, но все одно здесь предстояло работать и работать. Ладно, поработаем, что нам, разве сложно? Напротив, нам это даже нравится… — «Ля-ля-ля, ля-ля-ля-а, Ля-ля-ля, ля-ля-ля-а-а!!!»
Я вдохновенно дирижировала шпагой.
Как ни сложно в это поверить, все преподаватели когда-то были адептами. И далеко не все — адептами идеальными, даже не подозревающими о существовании иных потайных комнат. Еще наивнее предполагать, будто за десять (пятнадцать, двадцать, пятьдесят — подчеркнуть нужное) лет, минувших со дня выпускного, магистры напрочь забыли о существовании таковых помещений.
Эгмонт Рихтер не был идеальным адептом. И на память ему жаловаться не приходилось. Он отлично помнил, в какой конкретно комнате собираются любители азартных игр. Лет пятнадцать назад, в бытность свою студентом, он там не раз бывал, наблюдая за игрой. Сам он играл очень редко за неимением свободных денежных средств, зато знал, что в случае крупного выигрыша счастливый победитель непременно поведет всю компанию в трактир. Есть хотелось всегда, деньги бывали значительно реже, а качество столовской еды в те годы ничем не отличалось от нынешнего. Подобный способ сэкономить средства не считался постыдным: все знали, что удача может и отвернуться, а тогда — кто знает, вдруг завтра тебе самому придется дожидаться чужой победы?
Став магистром, Эгмонт, как и прочие преподаватели, даже и в мыслях не держал, чтобы накрыть студентам малину, как это самое называли гномы с Южных Гор. Он прекрасно понимал, что играть все равно будут, а если так, то гораздо удобнее иметь возможность постоянно контролировать ситуацию.
Он и контролировал. По мере сил; а сил было немало.
Сегодня маячок, хитрым образом установленный у тамошней двери, снова подал сигнал. Это было странно, потому что нынче была среда, а игральными днями считались четверг и суббота. Насторожившись, Эгмонт включил эмпато-взгляд.
Обыкновенно из комнаты исходили вполне логичные эмоции. Азарт, интерес, злость, бешеная радость. Зависть, в конце концов, он привычно просматривал эмпато-слой, в случае чего будучи готов перекрыть адептам магическое поле. Эгмонт отлично знал, что проигравший запросто может колдануть победителя первым, что придет в не шибко умную голову. Добро, если при этом не развалится вся школа.
Но на сей раз там творилось нечто неописуемое.
Не сумев разложить эмоциональный поток на отдельные составляющие — что само по себе было странно, ибо эмпатию Эгмонт и знал и любил, — магистр отключил эмпато-взгляд и прислушался. Игральная комната располагалась двумя этажами ниже его кабинета.
Оттуда доносились какие-то странные звуки. Звуки определенно складывались во что-то знакомое. Двумя словами и одним жестом Эгмонт усилил слух.
Снизу немедленно донеслось:
На зеленой солнечной опушке
Прыгают зеленые лягушки!
Ля-ля-ля, ля-ля-ля!!
Ля-ля-ля, ля-ля-ля!!
Пение было хоровое, не слишком-то стройное, зато очень прочувствованное. Оно сопровождалось странными мягкими прыжками, будто заодно внизу отрабатывали какой-то танец.
Пока Эгмонт пытался поверить в то, что услышал, пение прервалось. Знакомый голос — услыхав его, магистр окончательно убедился, что внизу творится неладное, — бодро скомандовал:
— Стоп! Стоп, Хельги, я сказала!.. Ну в общем, лучше, чем в прошлый раз. Но вообще, вы в ритм попадать умеете? Половина классно поет, второй точно мгымбр на ухо наступил!
— А где которая? — мяукнул кто-то, чьего голоса Эгмонт не опознал, но на него тут же зашикали.
— Так. Теперь что касается лягушек. С лягушками уже лучше. Хельги у нас вообще молодец… нет, аплодировать пока не надо, еще рановато… Герцог, слушай сюда! Я понимаю, что ты лягушек видел исключительно жареных и на серебряном блюде!.. Но ты меня тоже пойми, ведь жареные лягушки по опушкам не прыгают! Больше натурализма, естественности там! И непосредственности тоже!.. Ну поехали!..
На зеленой солнечной опушке
Прыгают зеленые лягушки!
— Лягушки! Лягушки пошли!..
Послышались те самые мягкие прыжки.
«Ля-ля-ля, ля-ля-ля-а, Ля-ля-ля, ля-ля-ля-а-а!!!» — остервенело выводили порядком уже охрипшие голоса.
Эгмонт выключил дополнительный слух, от изумления даже забыв воспользоваться более экономичной формулой. Несколько секунд он просто сидел за столом, пытаясь прийти в себя. В ушах слегка звенело в ритме песенки.
На всякий случай захватив с собой пару накопительных амулетов, он вышел из кабинета и, закрыв дверь на ключ, отправился вниз.
Мы репетировали уже на пятый раз. Получалось все лучше и лучше, народ даже начал попадать в ноты. Генри Ривендейл, поняв, что терять ему нечего, обнаружил чудеса артистизма и отличное знание зоологии. Особенную натуралистичность образу придавал зеленоватый оттенок герцоговой физиономии. Видно, он представлял, что именно скажет ему герцогиня-мать, если узнает, как именно ее любимый сын организовал досуг.
Я размахивала шпагой, с каждым взмахом оценивая ее все выше и выше. Рукоять была точно под меня сделана, пальцы смыкались, как им и положено, плотно; запястье почти не устало, хотя я дирижировала уже минут сорок подряд.
Мы находились примерно посредине второго «ля», когда дверь внезапно распахнулась. На пороге стоял Эгмонт.
Повисла мертвая тишина. Все замерли где стояли; подозреваю, что Генри замер бы и в прыжке, но вампир, на свое счастье, успел приземлиться на пол. Хор застыл с открытыми ртами, я — с поднятой шпагой.
