А потом всю мою кожу (верней, то, что от нее осталось) начало колоть, будто тысячи иголок пробиваются изнутри наружу, и тут я понял, что обрастаю мышиным мехом.
Где-то далеко-далеко я услышал вопль Самой Главной Ведьмы:
— Пятьсот доз! Этот фонючий коррпункул получил пятьсот доз, путильник сломался, и мы наплютаем мгнофенное фосдейстфие Мышедела!
В ответ раздались аплодисменты, крики, а я, помнится, подумал: «Я совершенно, абсолютно вышел из себя. Я — вне себя. И вдобавок я влез в чужую шкуру, и уж из нее мне не выйти».
Пол вдруг оказался всего в двух сантиметрах от моего носа.
На полу, прямо передо мной, оказались какие-то волосатые лапки. Я попробовал ими пошевелить — получилось! Значит, эти лапки — мои!
И в ту же секунду я понял: я уже не мальчик. Я — мышь.
— А теперрь — расстафим мышелофочку! — услышал я визг Главной Ведьмы. — Фот она у меня! И положим сюда кусочек сыррку!
Но я вовсе не собирался ее дожидаться. С быстротою молнии я метнулся по сцене! Даже сам от себя не ожидал такой скорости! Ах, эти ноги ведьм, ноги, ноги, справа, слева, но я через них перепрыгивал, через одну, другую, через все, еще секунда — и я сбежал по ступенькам со сцены в зал, кинулся между рядами кресел. Особенно было приятно, что я бегу совершенно беззвучно. Быстрый бесшумный бегун. И — как ни поразительно — боль как рукой сняло. Я дивно себя чувствовал. «В общем, не так уж плохо, — думал я, — быть крошечным, быстрым и ловким, когда шайка отвратных теток гонится за тобой и жаждет твоей крови». Я наметил заднюю ножку одного кресла, прижался к ней и затих.
А там, вдалеке, Величайшая Ведьма орала:
— Да ну его, фонючку поганого! Он теперрь полный ноль! Прросто мышь! Не мы, так другие изловят! Сопрроние окончено! Фалим отсюда! Откррыфайте дферри и потопаем чай пить на этой Солнечной террасе с этим идиотским дирректорром!
Бруно
Выглядывая из-за ножки кресла, я увидел, как сотни ведьмовских ног выходят из бального зала. Когда все они вышли и стало совсем тихо, я осторожно двинулся по полу. Вдруг я вспомнил про Бруно. Он же, конечно, где-то тут, рядом.
— Бруно! — крикнул я.
Я, конечно, всерьез не рассчитывал, что теперь, когда превратился в мышь, сохраню дар речи, и страшно удивился, услышав, как мой собственный, совершенно нормальный, довольно-таки громкий голос выходит из крошечного мышиного рта.
Потрясающе! Просто восторг! Я снова попробовал:
— Бруно Дженкинс! Ты где? — крикнул я. — Отзовись, если ты меня слышишь!
Голос звучал абсолютно по-прежнему и даже так же громко, как раньше, когда я еще был мальчиком.
— Эй, Бруно Дженкинс! — крикнул я снова. — Ты где?
Никакого ответа.
Я тыкался туда-сюда между ножками кресел, стараясь привыкнуть к тому, что я так близко к полу. В общем-то — а чем плохо? Очень даже ничего себе. Вы, наверно, удивляетесь, почему это я нисколечко не унывал. А я размышлял так: «В конце-то концов, подумаешь, уж какая такая радость быть мальчиком? Чем это, в сущности, лучше, чем быть мышью? Да, конечно, на мышей все охотятся, их иногда травят, они попадают в мышеловки. Но ведь и мальчиков тоже иногда убивают. Мальчиков может переехать машина, они могут заболеть какой-нибудь ужасной болезнью. И мальчикам надо ходить в школу. Мышам — не надо. Мышам экзамены не надо сдавать. Мыши могут никогда не думать о деньгах. У мышей, насколько я понимаю, единственные враги — это люди и кошки. Моя бабушка — человек, конечно, но она безусловно будет всегда меня любить, в кого бы я ни превратился. И кошек у нее дома, слава богу, нет и в помине. Мыши, когда вырастут, не обязаны идти на войну и там убивать других мышей. Мыши, я почему-то уверен, все любят друг друга. Чего о людях никак не скажешь».
«Да, — говорил я сам себе, — быть мышью, по-моему, очень даже неплохо».
Так бродил я по бальному залу, обо всем этом размышляя, когда увидел другую мышь. Она устроилась на полу и с увлечением грызла кусочек хлеба, ухватив его двумя передними лапками.
Явно это был Бруно.
— Привет, Бруно, — сказал я.
Он поднял глаза, секунды две смотрел на меня, потом снова принялся за свой хлеб.
— Чего это ты нашел? — спросил я.
— Да тут одна тетка посеяла, — ответил он. — С рыбным паштетом. Невредный бутербродец.
Он тоже говорил самым что ни на есть нормальным голосом. Естественно было бы ожидать, что у мыши (если вообще она станет разговаривать) окажется едва слышный и невообразимо писклявый голос. И дико забавно, знаете, когда крошечная мышь изъясняется довольно-таки мощным голосом Бруно.
— Послушай, Бруно, — сказал я, — раз мы оба с тобой теперь мыши, по-моему, надо немного подумать о будущем.
Он перестал жевать и уставился на меня маленькими черными глазками.
— Да ты чего, какие такие «мы»? — протянул он. — Ну ты действительно мышь, а я-то причем?
— Но ты тоже мышь, Бруно.
— Да ладно, — проворчал он, — какая я тебе мышь?
— Тут уж ничего не поделаешь, Бруно.
— Я не мышь! — крикнул он. — Чего ты дразнишься? Чего я тебе сделал? Зачем мышью обзываться?
— И ты не понимаешь, что с тобой стряслось? — спросил я.
— Да чего ты мелешь?! — снова крикнул Бруно.
— Должен тебе сообщить, — сказал я, — что не так давно ведьмы тебя превратили в мышь. А потом и меня.
— Врешь! — заорал он. — Вовсе я не мышь никакая!
— Если бы ты не был так занят бутербродом, — сказал я, — ты бы, конечно, обратил внимание на свои волосатые лапы. Взгляни-ка.
Бруно осмотрел лапы. Он так и подпрыгнул.
— Ой-ей-ей! — взвизгнул он. — Факт, я — мышь! Вот погодите, мой папа про все узнает!
— Возможно, он сочтет это улучшением, — сказал я.
— Не желаю быть мышью! — орал Бруно, припрыгивая. — Отказываюсь быть мышью! Я — Бруно Дженкинс!
— Бывают на свете вещи и похуже, чем превращение в мышь, — заметил я. — Ты можешь спокойно жить в норе.
— Не желаю жить в норе! — завопил Бруно.
— А ночью пробираться в кладовку, прогрызать пакеты с изюмом, шоколадом, печеньем — да мало ли с чем. И оставаться там всю ночь напролет, объедаясь вкуснятиной. Мыши ведут примерно такой образ жизни.
— Это мысль! — сказал Бруно, несколько приободрившись. — Но как я теперь стану открывать дверцу холодильника и оттуда таскать холодных цыплят и все, что осталось от ужина? А дома у меня каждый вечер так заведено, я уже привык!
