Будь паинькой!
Каждый ребенок испытывает желание быть любимым, оно исходит из естественной, биологической потребности в чувстве защищенности. Но в какой-то момент он понимает, что его любят за то, что он делает, а не просто так. Это большое и чудовищное открытие: любовь к себе нужно как-то вызывать. Малыш присматривается к реакциям взрослых, смотрит, как они воспринимают те или иные его поступки, что им нравится, а что оставляет равнодушными.
Например, мальчик подмечает, что взрослые смеются, когда он примеряет отцовскую шапку. Потом он будет ходить с этой шапкой – надо и не надо, являться с ней при любом удобном и неудобном случае, пока, наконец, не столкнется с раздражением. Это раздражение взрослых – удар. Он ведь делал то, что им нравилось, он хотел вызвать их радость, чтобы почувствовать себя счастливым. Ни того ни другого не удалось, на табло обратный результат, и внутри – какое-то щемящее, опустошающее душу состояние.
Маленькая девочка обрадовалась, узнав, что и папа, и мама приходят в восторг, когда она принимается мыть посуду – по-детски, так, как она это может, и так, как она себе это представляет. И вот она мчится к кухонной раковине один, другой, третий раз, и делает это только потому, что знает – это нравится ее родителям. Они смеются, хвалят ее и говорят прочие приятные вещи. Но вот мама почему-то отстраняет ее и говорит как-то грубо: «Ладно, уйди уже. Все равно потом перемывать. Еще разобьешь чего-нибудь». Почему уйди?! Почему перемывать?! Почему она что-то разобьет?! Больно.
Подобных «мелочей» в жизни у каждого из нас было множество. Я, например, помню такую подробность из своей жизни. Мне было около четырех лет (так мне кажется). И в разговоре со своим дядей в присутствии мамы, бабушки и дедушки я сказал ему: «Курить – это вредно для здоровья». Поскольку дядя был единственным курящим человеком в нашей семье, а прочие члены моей семьи придерживались антитабачного закона, эффект был потрясающий – все порадовались моему сообщению, даже дядя! Я был вовлечен в разговор и чувствовал себя совершенно счастливым.
Через пару месяцев я повторил тот же номер, только в гостях, в присутствии тех же родственников, но на сей раз эта моя реплика адресовалась пожилой статной даме – хозяйке дома, которая смолила одну сигарету за другой. Каким же было мое разочарование, когда мои близкие после той же самой произнесенной мною фразы зашипели: «Что ты такое говоришь?! А ну перестань немедленно! Так со взрослыми нельзя разговаривать!» Теперь-то я понимаю, в чем была моя ошибка и почему в одном случае моя реплика была принята «на ура», а в другом – с негодованием. Но тогда – тогда все было иначе. Я чувствовал себя ужасно и больше ни под каким предлогом не хотел встречаться с той женщиной и оказаться в том доме.
Сколько таких ситуаций мы пережили за свое, в сущности, столь недолгое детство? Какой след они в нас оставили? Их бесчисленное количество, а след, оставленный ими, неизгладимый. Но, может быть, самое серьезное последствие этих «маленьких трагедий» для нашей будущности составляет иной их аспект.
Каждый человек, то есть каждый из нас, не приемлет себя таким, какой он есть, мы хотим быть лучше себя. Наш идеал, то, какими мы хотим быть, – это вечная линия горизонта, широкая, насколько хватает глаз, и постоянно от нас удаляющаяся. А начало этой танталовой муки здесь, в этих «маленьких трагедиях». Человек тянется к этой цели – соответствовать некому «идеалу», мучимый своей внутренней жаждой, но всякий раз она ускользает от него – все, как в детстве: ты хочешь быть хорошим, чтобы тебя любили, а не получается.
И тут два вывода: один – то, что тебя не любят, и причем категорически, второй – то, что ты «не дорабатываешь». Следствия из обоих этих выводов не сулят ничего хорошего для будущего ребенка. Если он склонен трактовать свои «маленькие трагедии» как то, что он и недостоин любви, то ребенок превращается в апатичное существо, которое ничего не хочет, ни к чему не стремится, которому ничего не надо и для которого ничто не имеет значения. Если же он, напротив, решает, что просто недостаточно старается, то мы получим человека, который будет постоянно стремиться достичь своего идеала, пытаться себя изменить, и, разумеется, испытывать связанные с этим неуверенность и тревогу.
Нынешнее поколение подростков, чье раннее детство пришлось на конец 80-х – начало 90-х, все больше склоняются к первому способу решения этой задачи; те же, кто воспитывался в советском обществе, напротив, по большей части придерживались второго варианта. И это не странно, нынешние молодые родители просто физически не имеют сил заниматься своими детьми и показывать им, что у ребенка есть возможность «вырасти в их глазах».
А вот в советское время, напротив, всем детям подробно объясняли – вы можете стать лучше, «достойными людьми», и тогда вас будет за что любить и уважать. Поскольку же, несмотря на обещания, ни уважения, ни любви «победителям конкурса» не выделялось, то и получилось, что те дети теперь очень хотят быть хорошими, очень боятся, что о них подумают что-то не так, посмотрят на них косо, не одобрят, не поймут, не поддержат.
Так что нынешние подростки, на первый взгляд, менее тревожны, чем подростки прежние, но, право, это иллюзия. Человек, лишенный любви, чувства, что он любим, – тревожен, и тревожен тотально, хотя, конечно, проявления этой тревоги могут быть разные. Да, для нынешних детей спрятаться за личиной «пустого места» удобнее, но нам остается только догадываться, какой же сильной должна быть тревога, чтобы пойти на такую жертву. Мы же – дети соцсистемы – внешне куда более тревожны, нас большее заботит, мы из-за большего количества вещей переживаем, больше берем во внимание. Но что с того?!
Если дом сгорел, то причина пожара может интересовать нас лишь теоретически. Факт остается фактом – отсутствие любви, точнее сказать, отсутствие ощущения, что ты любим, – это катастрофа, потому что будет вечная тревога и постоянный поиск защищенности. Как мы ищем эту защищенность? Каждый по-своему.
Одни пытаются, как и когда-то в детстве, заслужить любовь окружающих. Другие – просто ищут любви, а без нее живут с ощущением хронического ужаса. Третьи – занимают крайне агрессивную жизненную позицию, ведь в таком состоянии тревога ощущается меньше. Четвертые – спиваются; тоже вариант – утопить тревогу в граненом стакане. Пятые – пытаются себя постоянно чем-то занять, причем так, чтоб ни на что другое, даже подумать, времени не оставалось. Шестые – везде находят проблемы и складируют свою глубокую, детскую еще тревожность в эти свои проблемы. Седьмые… Надо ли еще перечислять? Если вы, ради интереса, научитесь видеть за поступками других людей глубокую внутреннюю тревогу и чувство скрытой детской беззащитности, то составить личную галерею подобных портретов вам труда не составит.
Состязание с собственным «идеалом» – мука, на которую нас обрекают наши родители. Разумеется, они делают это не специально, но так получается. Наши достоинствакажутся им естественными, ведь «так и должно быть», а наши недостатки они отмечают («чтобы мы стали еще лучше»). И мы чувствуем, что родители хотят видеть нас какими-то, какими мы не являемся. В последующем, впрочем, мы и сами будем пытаться разыграть эту пьесу – представлять себе некий «идеал» (то, какими мы «должны быть»), стремиться к нему, а не достигая его – тревожиться. А достичь его невозможно, поскольку его нет, есть только ощущение, что мы «недорабатываем». Проще говоря, мы не удовлетворены собой, потому что наши родители не были вполне удовлетворены нами.
