С «арийской» стороны условия жизни были получше, и Ирену мучил один и тот же вопрос: как ее друзья смогут выжить на жалкий немецкий паек? Как переживут это евреи – ее подопечные по социальной работе?
Она жаждала действий и, столкнувшись с трудностями, не могла представить себя дома скучающей и ухаживающей за детьми. На работе она занялась поиском решений и с головой ушла в дела. Сотрудники ее небольшой сети начали подделывать внутренние служебные записи, чтобы обеспечить поддержку нуждающимся еврейским семьям. Сейчас Ирена искала еще кое-что: пустые бланки официальных документов, иногда проходивших через них во время работы, – документов, необходимых для появления у евреев новых, «арийских», удостоверений личности.
С «польскими» бумагами еврейская семья могла, набравшись смелости, обойти расовые законы. Можно было, подобно доктору Радлиньской, исчезнуть, затеряться в огромной Варшаве. Проблема заключалась в том, чтобы убедить еврейских друзей рискнуть. Адам отказался сразу. Он никогда не покинет гетто. Его упрямство просто выводило Ирену из себя и причиняло ей боль. К 1940 году Адам по всем еврейским ортодоксальным законам уже был свободен, а даже если нет, то легко мог таким стать. В еврейской традиции развестись, как правило, несложно – мужчина пишет жене так называемое гет, разводное письмо, где подтверждает, что она свободна и может выйти замуж за другого человека. Препятствием мог стать только брак Ирены: католическая церковь, к которой она формально принадлежала, развод запрещает. Но отказ Адама выбирать беспокоил ее. Что это говорит об их отношениях? Правда состояла в том, что Адам находился в глубокой депрессии и был не способен делать хоть что-то. Частью этого запутанного эмоционального груза была и вина. Как он сможет спасти себя, но бросить свою большую семью?
Каким-то образом, невзирая на репрессии, многие в еврейском сообществе все еще верили, что в гетто, отдельно от немцев и соседей-антисемитов, им будет безопаснее. Все убеждали друг друга, что ничего не изменилось. Многие верили, что, как и повсюду в средневековых гетто Европы, ворота будут закрывать только на ночь, а днем город будет жить своей жизнью. Мы по-прежнему будем видеться дома друг у друга, как и всегда, – говорили они. – В конце концов, мы живем в том же самом городе. Если гетто останется открытым, тогда и бояться нечего, ведь так? Но они ошиблись. Уже в октябре начали возводить трехметровую стену, проходящую через середину квартала, отделяя улицу Злоту от соседствующей с ней на севере улицы Сиенны77. Маленький участок этой стены, один из немногих остатков периметра гетто, все еще сохранился в Варшаве, недалеко от того дома, где во время войны помещалась контора Ирены.
В новом еврейском квартале изначально предполагалось разместить около 80 000 человек. Большинство домов там раньше принадлежали рабочим и зачастую были лишены даже элементарных удобств. Но некоторые части гетто, особенно с большими грациозными домами вдоль улицы Сиенны, были куда солиднее. Эти дома тут же скупили самые богатые члены еврейской общины. Многие из них были друзьями Ирены. Они давно уже ассимилировались, за десятилетия забыв об иудаизме. Кто-то, как доктор Радлиньская и ее двоюродный брат доктор Хирцфельд, имели еврейские корни, но давно перешли в католицизм. Для немцев, впрочем, это ничего не значило. Другие, как Адам и Йозеф, просто считали себя поляками. Ала и Арек с гордостью называли себя сионистами, чей план эмиграции в Палестину был прерван политическими изменениями. Но все это были образованные, успешные люди с научными степенями и внушительной карьерой, свободно говорившие на польском. И может быть, важнее всего было то, что они имели широкую сеть контактов за пределами еврейских кругов.
Среди варшавских евреев привилегированные друзья Ирены были в ничтожном меньшинстве. Лишь часть еврейской общины вообще принимала хоть какое-то участие в культурной жизни Польши, в основном евреи действительно были нацией внутри нации. В лучшем случае, по словам одного из выживших, «в Варшаве всего несколько тысяч евреев по профессиональным обязанностям контактировали с польским сообществом – как правило, это были адвокаты, врачи, инженеры, журналисты, писатели и актеры»78. Сюда входили и друзья Ирены. Остальная часть еврейского населения города – больше 350 000 человек накануне оккупации – жила и работала в шокирующей изоляции от своих «славянских» соседей.
Первоначально даже в гетто за деньги можно было купить защиту от нужды и лишений. Друзья Ирены переехали в лучшие части нового района и старались верить в лучшее. В других частях гетто условия, однако, были менее благоприятными, и жизнь с самого начала оказалась несладкой. Те, кто придерживался старых обычаев и своего языка, в основном оказались на улицах, где квартиры были тесными и грязными. Эти консервативные семьи были гораздо больше и беднее, а те, кто прибыл в Варшаву как беженцы, были в особенно отчаянном положении. Большинство из них не говорили на польском и уж точно не имели друзей среди этнических поляков. В этих квартирах над магазинами, расположенными на первых этажах, ютилось по три, четыре, даже пять семей, деля общий туалет и воюя за жилое пространство. Условия для распространения разных заболеваний были самые подходящие.
Той осенью одна подруга и коллега Ирены упорно отказывалась отправиться в гетто. Звали ее Мария, она была социальным работником и к осени 1940 года уже входила в число тех, кто под руководством Ирены занимался подделкой документов79. Ни сама Мария, ни ее муж евреями не были. Генрик Палестер, специалист по инфекционным болезням из Министерства здравоохранения, тесно сотрудничал с Алой Голуб-Гринберг и доктором Хирцфельдом. Длившийся уже с мая по декабрь брак Марии с мужчиной, который был на тридцать лет старше ее, привел в ужас ее консервативную семью, но волновала ее родителей не только разница в возрасте между двумя идеалистически настроенными социалистами. Светловолосый, лысеющий, с длинным благородным носом, в квадратных очках в черной оправе, Генрик еще в юности сделал необычный шаг и принял иудаизм80. В 1940 году это означало, что он, его жена Мария и двое детей – Малгожата и Кшиштоф – должны собирать вещи и отправляться в гетто.
У Марии, однако, были другие планы. Хотя Генрика в числе прочих уволили с работы, когда ограничения на трудоустройство евреев вступили в силу, у них обоих были католические свидетельства о рождении и записи о крещении. Пока немцы не пришли их искать, по мнению Марии, оставался неплохой шанс, что они смогут переждать войну под своими именами и в своем доме как польские католики. Генрик не отрекался от иудаизма, но это был не тот момент, когда следовало размахивать вероисповеданием перед оккупантами. Когда подруга Марии – еврейка, профессор и мать маленькой дочери – сказала ей, что собирается, как и остальные, идти в гетто, Мария убедила ее рискнуть. Она была уверена, что там для них готовится смертельная ловушка.
Мария не хотела провести всю войну, скрываясь в своей квартире. Нужно было сыграть на уверенности и прятаться там, где никто ее не заметит, – у всех на виду. Игрока губит страх, а Мария была опытным шулером. Когда на ее регулярных партиях в бридж стали появляться гестаповские информаторы и даже фольксдойче
[8], она решила показать себя игривой и очаровательной. Мария была женщиной стройной, с волнистыми темными волосами и высокими скулами и знала, как эффектно себя подать. Немного защиты никому не повредит, тем более что все уже знали – взятки могут решить любую проблему. Связи Марии в гестапо до конца войны будут для Ирены жизненно важны.
