В течение нескольких недель стало ясно, что семья Палестер поступила правильно. Все началось в субботу, 16 ноября 1940 года. Еврейские семьи, медленно тянущиеся на шаббат в подвалы и на чердаки, были поражены, узнав, что на ночь гетто полностью закроют81. Новость пришла, словно гром среди ясного неба, говорили впоследствии82. Никто этого не ожидал. Евреям было запрещено покидать гетто якобы для предотвращения распространения заразных болезней, в чем их обвиняли отвратительные расистские плакаты, расклеенные по всему городу.
Вначале, невзирая на присутствие на постах немецких солдат, польских и еврейских полицейских, заграждения охранялись довольно слабо. Весь день и всю следующую неделю гетто оставалось наполовину открытым. Как только весть о скором закрытии гетто разнеслась по Варшаве, в те выходные поляки – и друзья, и незнакомцы – во множестве стали прибывать к стенам, чтобы передать хлеб, провизию и цветы83. Другие с «арийской» стороны старались наладить поставки свежих продуктов на спешно организованные в гетто рынки, и евреи целыми семьями ходили по этим рынкам вдоль покрытых холстиной тележек и покосившихся столов, закупая еду и нужные вещи.
В ту первую неделю перед закрытием гетто, когда Адам и Ирена вместе шли по его улицам, мокрое белье, вывешенное из верхних окон, хлопало на осеннем ветру и поток людей незаметно уносил их за собой. В последний раз они шли вот так, открыто, не скрываясь. Ирена любила Адама, но ситуация с каждым днем усложнялась. Его фатализм и пассивность раздражали ее, и иногда они ссорились. Почему бы ему не уйти с ней? Он мог сегодня же покинуть гетто. Она бы организовала фальшивые документы ему, а также его матери и жене, если бы он захотел. Они смогли бы быть вместе. Но Адам не хотел или не мог этого сделать.
Вскоре охрану гетто ужесточили, и когда продукты в нем кончились, цены на них взлетели до небес84. Приобретенное на рынках конфисковали, и Ирену охватил ужас, когда она узнала, что дневная норма в гетто составляла ничтожные 184 калории85. Следовать правилам означало голодать, поэтому контрабандисты принялись организовывать ловкие схемы, посылая маленьких и проворных беспризорников перелезать через стены. Немцы в ответ натянули поверх еще строящейся стены колючую проволоку, насыпали битого стекла и стали стрелять в детей, перелезающих на другую сторону86. Ирена слушала, как кирпич громоздится на кирпич, и понимала, что с каждым днем стена, отделяющая их с Адамом друг от друга, становится все выше.
После проведения границ гетто еврейский госпиталь на улице Дворска остался на «арийской» стороне района. Тем несчастным, кто нуждался в медицинской помощи, теперь приходилось проходить из гетто через нацистские блокпосты. То же делал каждое утро и персонал больницы. Легонько целуя свою маленькую дочь на прощание сумрачным осенним утром, Ала Голуб-Гринберг всякий раз не знала, увидит ли ее вечером. Вероятность не увидеть была не так уж мала. Не нужно было слишком часто пересекать границу гетто, чтобы это понять. Но, как у главы отделения по уходу, у Алы не было выбора – в первую очередь этического. Вместе с группой из семидесяти пяти других врачей и медсестер она дважды в день проходила через это испытание.
Каждое утро в течение всего ноября персонал больницы ждал семи часов, собравшись на углу улицы Тварда. Они ждали сигнала, и каждый старался не думать о том, как выглядела эта улица до войны, когда здесь жили обеспеченные горожане, царила веселая суматоха и торговали еврейские магазинчики. Теперь же напуганные жители огибали углы зданий, как можно дальше обходя блокпосты, а дальше по улице немцы превратили большое здание синагоги в склад фуража и конюшню87. Ала была рада видеть доктора Хирцфельда, с пучками седых волос, заметных из-под солидной федоры, ежащегося в пальто от промозглого утреннего ветра. Людвик выглядел элегантно даже в гетто, даже после того, как, по догадке Алы, провел очередную ночь в кабаре за углом, где был завсегдатаем. Людвик Хирцфельд страстно любил джаз и старые песни о любви, а обаятельная кузина Арека Вера была одной из лучших певиц в клубах гетто.
Точно в семь часов персонал медленно подходил к контрольно-пропускному пункту на перекрестке Тварды и Злоты. Старая контора Ирены находилась неподалеку, и Ала могла, вытянув шею, увидеть вдалеке ее двери. Но после того как туда нагрянули немцы с целью проверить бумаги и у них возникло больше вопросов, чем ответов, Ирена быстро перебралась в другое отделение, расположенное далеко от гетто. Вокруг Алы равнодушные полицейские в поднятых шлемах толкали велосипеды вдоль мощенных булыжником улиц, на плечах у них привычно болтались винтовки. Для них начинался обычный рабочий день.
На блокпосте был установлен знак, предупреждающий на польском и немецком языках: Зона заражения тифом, вход строго по пропускам, и позади себя Ала услышала, как доктор Хирцфельд негромко проворчал что-то. Он часто говорил, что если кто-то хочет вызвать эпидемию тифа, то гетто подходит для этого как нельзя лучше. Сейчас больничный персонал был на переднем крае безнадежной битвы с болезнью. Каждый пятый из них в итоге заразится от своих пациентов88. Но до этого было еще далеко, и перед ними маячила другая, непосредственная, опасность. Им еще нужно было пройти через охрану, которая по одному вводила их, заломив руки за спину, в больницу. В то утро им не повезло. Это уже случалось раньше и будет происходить снова. Всякий раз их оставляли в синяках, дрожащими и напуганными. Когда они вошли в «арийский» квартал, стараясь побыстрее миновать пост, Ала заметила направляющуюся к ним небольшую группу молодых эсэсовцев. Она тут же опустила глаза. Не смотри на них, – молча приказала она себе. Но смотреть в сторону тоже не помогало, и у нее перехватило дыхание, когда приклад винтовки тяжело ударил в грудь одного из шедших впереди врачей. Он упал, и она отвернулась, лишь бы не видеть тяжелых сапог, бьющих по лежащему на земле телу. Все остальное было как в тумане. Еще больше прикладов. Еще больше сапог и криков боли, сопровождаемых грубой немецкой речью. Пока спешащие на работу горожане тревожно оглядывались на эту сцену, врачей построили в линию и заставили прыгать, все быстрее и быстрее, пока они не стали падать под общий хохот солдат и те наконец не ушли искать себе новое развлечение89.
Вскоре и эти вылазки из гетто были запрещены, и Ала не могла сказать, что ей было жаль. В декабре еврейский госпиталь закрыли, персонал разбросали по маленьким больницам, но теперь этого не хватало, чтобы удовлетворить потребность во врачах, и ситуация в гетто стала стремительно ухудшаться90. К концу 1940 года гетто приобрело печальную славу кладбища для живых. Мария и Генрик Палестер жили в постоянном страхе обнаружения, но в любом случае это было лучше подобной альтернативы.
Все это являлось частью «окончательного решения еврейского вопроса», тогда еще не до конца осознаваемого, но приведенного в действие еще до капитуляции Варшавы. В уже упоминавшейся директиве руководитель СС Рейнхард Гейдрих
[9] напоминал своим приспешникам, что «первой важной предпосылкой для достижения финальной цели будет концентрация евреев» в отдельных городских районах91. В «качестве точек концентрации могут быть выбраны только города, являющиеся железнодорожными узлами». Варшава была крупнейшим из таких узлов. Как только в Варшавском гетто было собрано местное еврейское население, стали прибывать выходцы из других мест. Все еврейские общины генерал-губернаторства, насчитывавшие менее пятисот человек, были упразднены, и их членам – если они выживали – приходилось переселяться в другие города. В конце концов сюда стали свозить даже немецких евреев, и перенаселенность стала катастрофической. Больше полумиллиона людей бросили умирать от голода в огороженной и охраняемой зоне.
