Глава пятая
Вспоминая доктора Корчака
Варшава, январь 1942 года
К зиме 1941–1942 года – началу второго года существования гетто – Ирена начала планировать новый, еще более смелый проект.
Женщины из контор социальной помощи на «арийской» стороне, встретившиеся той зимой у нее дома и собравшиеся вокруг стола на кухне, разговаривавшие, понизив голос, пока в спальне дремала мать Ирены, уже не были такими беззаботными, как раньше. Они видели достаточно, чтобы понимать, что может случиться, если их деятельность раскроют. Гестапо уже устраивало чистки в их конторах, а одного из их руководителей по службе отправили в концлагерь на востоке, печально известный Освенцим. Их срочные вечерние разговоры все чаще касались мер предосторожности. Когда группа расширилась, им пришлось взять конспиративные имена. Ядвига Денека стала Касей, а Ирена Иолантой. Риск обнаружения возрастал с каждым новым принятым в их круг заговорщиком, но тем не менее сейчас в нем было уже больше десятка сотрудников. Здесь, в этом тайном убежище, среди друзей, они по крайней мере могли вести себя открыто и искренне, но это не значило, что можно было расслабиться.
Ядро группы по-прежнему составлял маленький круг девочек доктора Радлиньской: Ирена Сендлер, Ирка Шульц, Ядвига Денека, Яга Пиотровская и ее сестра Янка Грабовская. Каждая из них время от времени проносила в гетто запрещенные вещи. Получение реквизиционных ордеров и передача продуктов и лекарств в гетто были сами по себе делом опасным, но теперь женщины планировали еще один вид тайных операций, в которых ставки были еще выше. Проблема была в том, что участвовать в них должно было как минимум шесть человек. Им нужно было привлечь в сеть еще несколько участников и снова решать, кому доверять. Особенно это касалось Яна Добрачинского. По поводу этого человека мнения в группе разделились.
Ян Добрачинский был руководителем одного из отделений Варшавского управления социальной помощи, и его родословная, казалось бы, делала его ключевым партнером Ирены и ее соратниц. Отец Яна, Валерий, вместе с доктором Радлиньской и другими профессорами из Свободного польского университета был одним из пионеров социальной работы в Варшаве. Он являлся директором одной из городских программ социальной помощи вплоть до своей отставки в 1932 году и после сорока лет службы все еще знал каждого в сфере социальной работы.
Но сын его был по натуре совсем другим человеком. Ян пошел по стопам отца, год спустя после его отставки присоединившись к социальной работе, но настоящей его страстью были писательство и религия. Ян никогда не принадлежал к левым кругам, никак не был связан с социализмом или кружком Хелены Радлиньской. Он был всего на несколько месяцев моложе Ирены, но вел себя уже как человек средних лет: консерватор, сторонник традиционных ценностей и набожный католик. Но больше всего Ирену отталкивали его политические взгляды. Ян долгое время был активным членом ультраправой националистической партии – той самой, ответственной за появление студенческих гетто.
В первую очередь это значило, что Ян был антисемитом. Он верил в Польшу для поляков – а поляками для него по определению могли быть только католики. Когда дело касалось пресловутого «еврейского вопроса», Яну нравилось думать, что он объективен. Однако он считал очевидным, что на некоторых людей следует наложить определенные ограничения116. У евреев, по его мнению, и так было слишком много власти. Они контролировали целые сектора экономики, не допуская туда поляков, и, насколько Ян мог предвидеть, такое положение дел все равно рано или поздно привело бы к конфликту. А чего еще евреи ожидали?
Хотя Ян тайно принадлежал к Сопротивлению, которое объединяло и правых, и левых, немецкое руководство находило его благонадежным. После первых чисток в службе социальной работы Ян был повышен до директора Отдела детской и подростковой защиты с функцией надзора за дюжиной учреждений и несколькими тысячами человек, получающих социальную помощь117. Именно здесь таился корень проблемы. Ян занимал как раз такой пост, настаивала Яга, что мог оказать им значительную помощь. По своим должностным обязанностям она регулярно контактировала с Яном, и им нужно было подумать о возможностях сотрудничества с ним. Ирена кивнула. И правда, пост Яна был серьезным преимуществом.
Препятствием были его политические взгляды. Ирена не была уверена, что может доверить ему все тайны. Ян уже знал, что они подделывали бумаги, чтобы обходить немецкие предписания. Он даже помогал им заметать следы – не от большой любви к евреям, разумеется, а потому что это было частью деятельности Сопротивления. Но Ирене и ее ячейке нужно было нечто большее, чем не мешающий союзник. Поэтому возник вопрос: сможет ли Ян Добрачинский рискнуть своей головой, чтобы помочь евреям? Ирене стоило большого труда не корчить гримасу отвращения всякий раз, когда она думала об этом человеке. Но также она не могла не замечать румянца, заливавшего щеки Яги, когда та с жаром защищала Яна от этой, по ее словам, клеветы. Ирена хорошо знала подругу. Неужели Яга была влюблена? Определенное влечение было очевидно118. Ирена, чья собственная семья описывала ее как «агностика с неиссякаемой любовью к жизни», замужняя женщина, влюбленная в женатого мужчину, не находила в этом ничего предосудительного119. Не ей было судить. Но Ян Добрачинский?
Целыми неделями Ирена спорила сама с собой. Она не доверяла Яну. Но она доверяла Яге, и та страсть, с которой подруга его защищала, значила для нее многое, и ссориться с Ягой Ирена хотела меньше всего. Тем временем в январе ситуация стала критической.
Как-то утром шеф немецкой полиции вызвал к себе Яна с очередным приказом. Он хотел устроить облаву на уличных мальчишек на «арийской» стороне. Отделения социальной помощи обязаны либо убрать детей с улиц, либо полиция просто уничтожит их как разносчиков болезни. Тиф опустошал гетто, и было лишь вопросом времени, когда он распространится дальше, за его пределы. Переносчиками, скорее всего, были эти маленькие вшивые попрошайки. От тифа уже умерло несколько немцев. Приказ начальника был ясен: обработайте детей и уберите их с моих улиц. Иначе эту проблему будут решать немцы. Яну не хотелось даже думать, как именно они будут ее решать.
В обязанности Яна входил надзор за размещением польских сирот и беспризорных детей в местных приютах. В его конторе хранилось множество анкет и, что еще важнее, уже просмотренных немцами свидетельств о рождении и записей о крещении для документирования происхождения детей. Тех из них, у которых документы были в порядке, быстро распределяли по городским приютам. Еврейским детям за пределами гетто делать было нечего, и социальным службам они, как правило, были неинтересны.
Первоочередная задача размещения и ухода за варшавскими детьми легла на плечи социальных работников в местных отделениях – в особенности на молодых девушек вроде Яги Пиотровской и Ядвиги Денеки120. Ян, по сути, проводил бо́льшую часть дня не на рабочем месте, а тайно работая на Сопротивление. Немцы же требовали, чтобы он находился в конторе массу времени. «За абсурдно низкую зарплату они хотят, чтобы я сидел там по десять часов», – жаловался он121. Но Ян быстро нашел способ обходить это требование. «Естественно, я не сидел там все время, а старался быть в конторе утром, в начале рабочего дня, и в его конце». Того, что он делал в перерывах, немцы, похоже, не замечали.
