Разлад возникал и в сети самой Ирены. Сама она набожностью никогда не отличалась, придерживаясь светских ценностей и прежде всего политики активного действия. Но также она росла в окружении еврейской культуры и не могла отрицать ее силы и красоты. Однако Ян Добрачинский и Яга Пиотровская, которые были сейчас близки друг с другом как никогда, оба были ревностными католиками. Благодаря своей вере Ян имел большое влияние на монахинь и глав религиозных семейств. Его авторитет спас немало жизней, и Ирена была благодарна ему за поддержку. Но для Яна и Яги крещение этих детей имело огромное значение само по себе. Поэтому еврейское сообщество стало относить Ирену Сендлер и Яна Добрачинского к разным категориям.
Однажды в 1942 году в контору к Яну без предупреждения пришел скрывающийся на «арийской» стороне незнакомый еврейский мужчина. Этот человек был лидером общины. Он объяснил удивленному Яну, что работает врачом. Хотя история не сохранила имени этого загадочного посетителя, скорее всего им был доктор Адольф Берман, директор CENTOS, организации по опеке над сиротами, отвечающей за молодежные круги гетто212. Доктор Берман хорошо знал Ирену и очень ценил ее работу. В отношении же Яна Добрачинского у него были другие взгляды.
Я пришел, чтобы поговорить с вами о проблеме крещения еврейских детей, – прямо сказал доктор Берман. Он появился здесь, невзирая на опасность разоблачения и ареста, и потребовал от имени еврейского сообщества искреннего разговора и какого-то объяснения. Все подполье знало об анонимных социальных работниках, которые помогают укрывать еврейских детей в церковных приютах. Но стали доходить слухи, что этих детей крестят как католиков. Доктор хотел знать, зачем этих детей нужно обращать в другую веру? Какова цель Яна? Ведь все, что нужно детям, это документы и безопасное убежище, откуда их потом заберут семьи.
Ради их же безопасности, – отвечал Ян. – Мне кажется, это очевидно. – Ян пожал плечами и тонко улыбнулся доктору. Он меньше всего сейчас хотел углубляться в философские споры. Крещение было ценой его помощи, и община могла либо принять ее, либо отказаться. Доктор был возмущен. Разумеется, детям нужны документы. Сделайте так, чтобы они получили записи о крещении, чего бы это ни стоило. Но крестить-то их зачем, духовно отсекая тем самым от их корней? Им что, действительно нужно произносить все эти слова? Ян был непреклонен даже на этот счет. Если дети и их родители захотят после войны возвращения к иудаизму, – ледяным тоном ответил он, – этого должен захотеть прежде всего сам ребенок. До того же детей в монастырях будут воспитывать как католиков. Их будут воспитывать как поляков, какими их видел Ян. «Жесткие условия», – проворчал доктор213. Ян пожал плечами. Еврейские родители были не в том положении, чтобы спорить.
Ирена оказалась зажата в ловушке посередине. С одной стороны, она понимала, что война есть война. Но с другой, именно она стояла в полуразрушенных домах в гетто, умоляя еврейские семьи доверить ей жизнь их детей. Именно она должна была сообщить семье Беты Коппель, что их ребенок будет крещен. Хеня Коппель не переставала тосковать по своему ребенку. К концу лета она, благодаря работе на фабрике Теббенса, была жива и временами находила возможность позвонить Станиславе Буссольд, у которой прятали ее дочь. В эти минуты Хеня ни о чем не просила, разве что на минутку поднести телефонную трубку достаточно близко, чтобы она могла слышать успокаивающий ее лепет Беты. На другом конце провода Хеня в этот момент тихо плакала. Дважды Хеня, подвергая себя огромному риску, покидала гетто на несколько часов, чтобы проведать свою малышку214. Каждая ее частичка болела за дочь. Отец Беты Йозеф был уже мертв. Его застрелили на Умшлагплац, когда он, поняв, к чему все идет, отказался заходить в вагон.
Арон Рохман, дед Беты и отец Хени, тоже чудом пережил лето, и Ирена знала, что он иногда выходит из гетто ранним утром на трудовые работы. Когда той осенью Ирена узнала, что Бету крестят, то поняла, что только она может сказать ему об этом. Как она сможет примириться с собой, если переложит ответственность на кого-то другого? Ирена знала, что Арон и Хеня будут глубоко переживать. Однажды прохладным осенним утром Ирена стояла за блокпостом и ждала, пока рабочая команда Арона, опустив глаза, выйдет из-за поворота. В нарушение приказа, по которому полякам и евреям запрещено было даже заговаривать друг с другом, на мгновение ей удалось переброситься с Ароном парой слов. Я должна вам кое-что сказать. Взгляд Арона был направлен в сторону. Посреди обломков и покрытых следами от пуль разрушенных зданий Ирена смотрела на него, думая, что ее сердце тоже разорвется при виде того, как старик согнулся и заплакал о духовной потере своей маленькой внучки. Ирене оставалось лишь беспомощно стоять. Она потянулась было, чтобы тронуть его за рукав, но еще шаг, и казнили бы обоих. Она повернулась и медленно пошла прочь.
Несколько дней спустя Ирена плакала в одиночестве. Для маленькой Беты пришла посылка. Внутри были тщательно сложенное кружевное крестильное платьице и аккуратно завернутое в оберточную бумагу золотое распятие. Записки не было, да в ней и не было необходимости: семья прощалась со своим горячо любимым ребенком, и все это было куплено ценой продажи последнего, что им удалось сохранить в гетто.
Именно в этом, наконец, состояла разница между Яном и Иреной. Она видела муки еврейских родителей, которых вынуждали согласиться на то, чтобы стереть прежнюю личность их ребенка. Ян никогда не забирал детей из гетто, а Ирена была свидетелем таких сцен ежедневно, иногда по несколько раз в день. Сцены, которые она наблюдала тем летом, она называла не иначе как «адскими». Здесь, в ветхих квартирках, семьи в отчаянии будут раскалываться. Отцы будут говорить «да», деды будут говорить «нет». Матери просто безутешно рыдать. Выбор был слишком тяжелым, и Ирена могла смириться с ним единственным сейчас доступным ей способом. Она обещала родителям, которые доверяли ей своих детей, любым способом сохранить им жизнь. И невзирая на опасности, которые это приносило с собой, список настоящих имен и фамилий спасенных и их семей продолжал расти.
«Список» Ирены, впрочем, никогда не становился материалом голливудских фильмов, и она сначала его даже и не особенно тщательно прятала. Ирена называла его своей картотекой, это была коллекция имен и адресов, написанная шифром, убористым почерком на листках плотно свернутой папиросной бумаги. Все женщины в ее сети вели такие списки, особенно Яга и Владислава; каждая видела, как уходят и приходят десятки детей. Ирена собрала все эти записи вместе, чтобы снизить риски для детей и их приемных родителей, и дома каждую ночь строила планы на случай того, если гестапо внезапно явится с обыском. Каждую ночь она клала эти листы на кухонный стол у окна и тренировалась быстро сбрасывать туго свернутые рулончики в сад внизу. Настоящая картотека – полная картина всей системы – была в любом случае только у нее в голове. Друзья видели лишь отдельные элементы всей картины, и только Ирена знала все целиком или в конкретных деталях. Летом 1942 года отслеживать детей этим хаотичным способом было вполне возможно, потому что к тому моменту, несмотря на героические усилия и немыслимый риск, группа Ирены спрятала лишь пару сотен еврейских детей.
