Остановившись, Юлиан облокотился о стенку вагона и попытался приглушить звук кашля. Для пожилого человека с туберкулезом это было уже слишком. Она не может позволить ему продолжать. Звуки облавы на платформе приближались, и Ирена с Юлианом пригнулись, прячась за вагоном. Как долго он сможет бежать? Пожалуйста, отпусти меня одну. Я смогу забрать ребенка. Тебе лучше вернуться в город. Взглянув сверху вниз на ее юное лицо, Юлиан видел, что Ирена действительно беспокоится о нем. Но он никак не мог отказаться от участия в операции. «Это как же понимать, – возмущенно ответил он, – ты что же, считаешь меня неудачником, не способным скрыться от немцев?»266. На его лице сверкнула хитрая усмешка. Ирена увидела, что вагон рядом с ними трогается с места. Когда состав, набирая ход, двинулся в сторону Вавера, Юлиан рывком подтянулся вверх и, протянув руку Ирене, помог взобраться на поезд и ей.
Но это было только начало. Ирена догадывалась, что самое трудное впереди. Не зная адреса, они искали неизвестную девочку до поздней ночи. Когда они ее наконец нашли, Ирену удивило поведение Юлиана. Он тихонько поставил рядом с плачущей девочкой стул, сел и гладил ее по волосам в тишине так долго, что казалось, это длилось вечно. Наконец девочка повернулась к Юлиану и, взобравшись на колени, прильнула к нему. «Я не хочу оставаться здесь, – прошептала она ему на ухо, – забери меня с собой»267. Юлиан быстро глянул на Ирену и прижал ребенка к себе еще сильнее. Ирена улыбнулась. Она была рада видеть, что не только ей не удается сдержать слезы.
Весной 1943 года Ирена все еще беспокоилась о безопасности Катажины Мелох, той десятилетней девочки, которую Ала и Ядвига вывели из гетто прошлым летом. Сейчас ее бабка Микелина и оставшаяся семья влачили жалкое существование в огороженном квартале. В марте это закончилось. Сегодня Катажина уже не помнила, что делала в тот день, когда ее семья была убита. «Я не могу вспомнить в точности, что делала 21 марта 1943 года, – размышляла она потом268. – [Может быть], сидела на школьной скамейке или бегала с друзьями по лесу… [Может быть], когда в гетто звучали выстрелы, я пела в церкви вместе с другими детьми».
Сейчас Катажину прятали в монастырском приюте в Турковице, куда Ирена уже переправила множество спасенных детей. Но Катажина была еврейкой и о полной безопасности не могло быть и речи. Она жила в постоянном страхе перед тем, что другие дети раскроют ее тайну. Особенно пугала Катажину старшая девочка по имени Стася. Она странно смотрела на Катажину и всегда будто следила за ней. Если та ошибалась, повторяя катехизис, или путала утреннюю молитву с вечерней, Стасю это радовало и она с видом знатока поправляла Катажину. Когда Катажина сказала однажды, что видела плакат, предупреждающий жильцов об опасности карманных краж, Стася так и просияла. «Дорогая моя, этот плакат висел в гетто, – сказала она Катажине с видимым удовольствием и заключила: – Ты – еврейка»269. Затем Стася, нагнувшись к ней, прошептала: «Я знаю это потому, что однажды сама видела такой плакат в гетто, проходя мимо с моими родителями. Я тоже еврейка. Тебе следует быть осторожнее»270. Стася предупредила ее, что немцы охотятся за ними обеими. В приютах дети часто играли в игру: одни были «немцами», которые охотились за евреями, а другие прятались от них. Для еврейских детей эти игры были слишком реальны.
Немцы продолжали охотиться за членами сети Ирены и «Жеготы». Стефания Вихлинская, девушка из конторы Ирены, связавшая ее с «Жеготой», была арестована 4 апреля 1943 года. Несмотря на пытки, она не выдала Ирену. Стефанию расстреляли вместе с другими заключенными на улице гетто271. У нее остался муж Стефан и двое детей. Со временем, рискуя своей жизнью, он тоже спасет Ирену.
Но самый опасный промах случился той весной в квартире у Яги Пиотровской. Яга и ее муж заведовали одной из «комнат экстренной помощи» Ирены, и за все время оккупации через нее прошло больше пятидесяти человек. В 1943 году Яге было уже сорок лет – она была одной из самых старших участниц сети Ирены, – и ее семейный дом идеально подходил в качестве убежища, поскольку в нем было два выхода, один главный и второй – в сад. Для подпольной операции дом с двумя выходами подходил как нельзя лучше. Лекарская улица, где он стоял, была поделена пополам колючей проволокой. На одной стороне поляков выгнали из домов, чтобы освободить место немецким врачам и медсестрам из близлежащего госпиталя фольксдойче. По другую сторону жили поляки вроде семьи Яги.
Присутствие на этой улице немецкого госпиталя означало, что здесь постоянно дежурят патрули. Но немцы, рассказывала Яга друзьям со смехом, настолько дотошно подчинялись приказам и сами настолько верили в созданную ими систему, что и представить себе не могли такую ошеломляющую, граничащую с наглостью смелость: что по соседству с ними свободно входили и выходили из дома пятьдесят евреев.
Но в тот день колючая проволока стала частью катастрофы. Где-то рядом был убит немец, Сопротивление активизировало целенаправленные убийства оккупантов, и ответные меры не заставили себя ждать. Немецкие солдаты начали искать виновника, перетряхивая каждый польский дом на улице. Как вспоминает Яга, все это случилось прекрасным майским утром272. Спустя долгое время она еще ясно помнит все детали. Солдаты блокировали оба конца улицы и под лающие приказы стали с двух сторон продвигаться к ее середине, где как раз стоял дом Яги. Она и ее семья были окружены. Через черный вход тоже нельзя было выскользнуть. Яга поняла, что это конец. «В то утро у нас дома находилось несколько взрослых евреев и детей», – объясняет она273. Скорее всего, это были Пола и Мечислав Монар со своими двумя детьми. Одним из детей могла быть Галина Злотницкая. Почти наверняка здесь находился подросток по имени Йозек Бушбаум, который жил у Яги с 1943 по 1946 год. Или семья Рапачиньских. Или сестры Мария и Иоанна Майерчи. Кем бы ни были эти люди, им не повезло оказаться именно здесь тем, казалось бы, прекрасным утром.
Яга, босая, стояла на кухне, оцепенев от страха. Ее дочь, ее родители – как быть с ними? Крики на улице приближались, и Яга тихо шептала про себя «Аве Мария». Один из детей смотрел на нее широко открытыми глазами и вдруг торжественно произнес нечто, потрясшее Ягу: Это все потому, что мы – евреи.
Но вера Яги была непоколебима. Что случится с этими детьми, если они умрут некрещеными? Мысли теснились у нее в голове. Их души заблудятся на пути к Господу, и даже молитва не спасет их. Она повернулась к детям. В экстремальной ситуации – когда смерть неизбежна – провести обряд крещения может любой католик. Не нужен даже священник, достаточно лишь искренней веры и чистой воды под рукой. Яга повернулась к кувшину. Жестом она показала детям, как сложить ладони для молитвы. Я крестила их сама, вспоминает Яга, на кухне, вместе со смотрящими на нее дочерью и матерью под звук приближающегося топота солдатских сапог274. «Я завершила обряд и сказала, что все свершилось». Ребенок посмотрел на нее и вздохнул: «И что, мы теперь такие же, как все остальные?» Но Яга знала, что для приближающихся немцев их крещение ничего не значит.
Она встала на колени перед кухонной плитой, дети позади последовали ее примеру, и Яга начала читать молитву, пока все они ожидали требовательного стука в дверь. Яга сжала в руке листок бумаги, держа его над зажженной горелкой. На нем значились имена некоторых из детей Ирены. Когда раздастся стук в дверь, она бросит листок в огонь, а сама постарается умереть достойно. Но пока она продолжала молиться.
