– Есть выражение «душить в объятьях», – заметил Маркмен.
– Душить, – откликнулся Бьянки, – вот именно.
– То есть мать вас подавляла?
– Да, подавляла. Абсолютно подавляла. Знаете, она… Одно дело – ограждать ребенка от беды, и совсем другое – ограждать от всего света, понимаете? Никакого взаимодействия, никакого познания мира. По-моему, мне ни разу не дали возможность попробовать то, благодаря чему я стал бы другим человеком. Она в каком-то смысле обладала мною и лепила мою личность согласно своим представлениям, вместо того чтобы позволить мне самому создавать себя при небольшом участии матери. Вместо этого всё решили за меня.
– Вы помните случаи из детства, когда мама казалась вам несправедливой или слишком жестокой, когда вы ее ненавидели, желали ей смерти или… Вы помните какие-то плохие чувства по отношению к ней?
– Думаю, да. Я не вполне уверен. По-моему, в детстве была пара случаев, когда мне действительно показалось, что она управляет моей жизнью. И я ее ненавидел в те моменты. Ненавидел. Конечно, не по-настоящему, но я точно заявил маме, что ненавижу ее, и в результате меня отшлепали…
Бьянки начал рассказывать об отце. Он вспомнил, как впервые попробовал курить:
– Добыв сигару, я лежал в кровати, попыхивая ею. Окно было открыто. Тут я услышал, что родители приближаются к двери. Я выбросил сигару из окна и попытался проветрить комнату. Мама попросила папу зайти посмотреть, как у меня дела, и пожелать мне спокойной ночи. Он вошел и сразу догадался. Велел мне дыхнуть, я задержал дыхание, и он все понял. И говорит: знаю я, чем ты тут занимался. Мол, чтобы больше такого не было, не то будешь иметь дело со мной. Тогда он один-единственный раз был со мной по-настоящему строг. Потом он вышел и ни слова не сказал маме. Мне тогда чертовски повезло. – Кен рассмеялся и продолжал: – Меня просто убивало, что мама вечно орет на него. Она в семье была главной. Помню, пару раз папе приходилось спать в машине. Однажды даже зимой. Только из-за того, что ему нравились скачки и он всегда ставил на лошадей, когда в Штатах проводили бега. У него был свой букмекер. Тогда папа, видимо, поставил с зарплаты слишком много, и это ее разозлило. Помню, они разругались, и отец отправился спать в машину.
– Она ведь была выше его, верно?
– Нет, они примерно одинакового роста.
– Одинакового? Кажется, в одном из заключений я прочел, что она была выше.
– По-моему, нет. Господи, да она же коротышка. Вряд ли папа еще ниже. Он был крупный мужчина. У меня дома хранится его обручальное кольцо, оно мне даже на большой палец велико.
Постепенно беседа перешла на сексуальную жизнь Кена и Келли. Бьянки рассказал, что потерял к Келли интерес, когда она стала кормить грудью, и несколько месяцев не спал с ней. Признался, что в Беллингхеме дважды изменил гражданской жене. Однако он отказался обсуждать необычные улики, изъятые при обыске в его беллингхемском доме: портфель с парой порнографических книжек и несколько пар грязных мужских трусов, а также большое полотенце. И трусы, и полотенце были сплошь в пятнах спермы, что указывало на частую мастурбацию.
Дальше речь зашла о преступлениях – тех, в которых Бьянки уже обвинили в Беллингхеме, и возможных случаях в Лос-Анджелесе.
– Вы способны на то, в чем вас обвиняют? – спросил Маркмен.
– Нет. Я действительно считаю, что не способен.
– Даже в ярости?
– Никакой ярости не хватит, чтобы я кого-нибудь убил. Вообще-то я состоял в байкерском клубе. И работал вышибалой в баре. Я умею вести себя жестко. В баре я за все время участвовал только в одной драке, и мне от этого просто плохо стало – понимаете, мне же пришлось ударить человека! А в клубе байкеров были парни, которые жить не могли без драк. За два года, что я был членом клуба, я ни разу не подрался. Я, собственно, и вышел-то из него потому, что меня это стало напрягать. После нескольких перестрелок с соседними клубами я просто… Не по мне это все. Не мое.
– А что вы почувствуете, если… если улики ясно продемонстрируют вам, что это ваших рук дело?
– Шок, – медленно проговорил Бьянки. Молодой человек не мог всерьез рассматривать вероятность, что он лишил кого-то жизни. – Не знаю.
– Как вы сначала сказали?
– Шок.
– Шок, – спокойно повторил Маркмен.
– Не знаю. Я думал об этом, потому что недавно посмотрел на свою жизнь реалистичнее. Я все еще не могу представить, что кого-то убил, но рассматриваю это как ве… как вполне вероятную возможность. Из-за улик. Не знаю, что случится, действительно не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Я чувствую, что стал сильнее. Сильнее, чем был, скажем, пару недель назад. И если бы мне тогда довелось узнать, что я виновен во всех этих преступлениях, я бы, наверное, просто свихнулся. Сейчас… сейчас я, по-моему, действительно сильнее, хотя не знаю… Я… я бы, наверное, держался уже чуть лучше.
Бьянки захотел поговорить о том, чту он понял, читая заключение клиники Де Поля и просто сидя в камере и размышляя о своей жизни. В своем рассказе он упомянул беседу с адвокатом:
– Мы с Дином недавно разговаривали, и [он] предположил, что я, возможно, болен и у меня не все в порядке с головой. Что в принципе такое не исключено. Дин признался, что он не специалист в этой области и наверняка ничего не знает. А я ответил: ну нет! Только не я. Но теперь я думаю иначе. Я свел воедино все, что происходило со мной в прошлом. Припомнил кое-какие вещи. Прочитал заключение из клиники Де Поля о том, какой личностью я был в одиннадцать. Я обдумал все случившееся со мной и осознал, что в моей жизни хватает белых пятен. То есть периодов, которые я должен помнить, а я не помню. Получается, у меня жизни случилось больше всего, чем я сам себе позволяю сознавать. Я действительно чувствую, что со мной что-то не так. Я не… Я ненормальный. Не такой, как нормальные люди. Должна же… должна же быть причина, почему я лгу, должна быть причина, почему я краду. Причина для других моих поступков. – Бьянки подразумевал выдвинутые против него обвинения в краже.
Постепенно стало очевидно: по мнению Кена, в глазах окружающих его жизнь полна лжи. Он утверждал, что у него случаются провалы в памяти, которые он обсуждал с большинством психиатров. По его словам, очень часто он обнаруживал, что бредет по какой-нибудь дороге и совершено не помнит, как он там оказался. Ему не удавалось воссоздать ни единой детали периодов времени длительностью от нескольких минут до нескольких часов. Его давно тревожили такие случаи, потому что у других людей, видимо, такого не бывает. Бьянки снова и снова возвращался к провалам в памяти, однако невозможно было с уверенностью сказать, пытается ли обвиняемый солгать, чтобы избежать наказания за убийство, или действительно существует в кошмарной реальности расщепленной личности.
– Странно, – сокрушался Кен. – Вроде бы не мне, сидя в камере, говорить о том, что красть нехорошо. Но я же сам призывал всех не воровать. То есть у меня была такая работа – ловить воров. Я учил других, что воровать нельзя, учил много лет – и вот сам украл. Но когда я воровал, последствия меня нимало не беспокоили. Я просто не понимаю. У меня нет ни единой причины для кражи. А у меня дома лежат чужие вещи, телефоны например… то есть теперь они там уже не лежат, но эти телефоны… Я не могу понять, зачем мне их воровать. Абсолютно. Мне не нужны четыре телефона. Мне хватало двух. И даже если бы я стащил все телефоны в мире, понимаете, у меня бы просто не нашлось на них покупателей. В голове не укладывается.
