«Никто нас, кроме смерти, не сможет победить»… Я пытаюсь что-то вспомнить еще, завязать два сюжета одним узлом, — но бесполезно, да и, наверное, не нужно. Нельзя ничего наверстать, исправить, изменить. Как невозможно, разглядывая одно отражение в воде, увидеть другое.
…А фотографии в бассейне, как хотел Данила, нам сделать так и не удалось. В последний момент администрация Le Bristol не разрешила прыгать в воду в одежде. Вдруг увидят клиенты! Я не стал настаивать. Съемочная группа облегченно вздохнула, а Данила побежал переодеваться для следующего кадра.
Большая иллюзия
«Вишневый сад» в МДТ — Театре Европы
Сколько их было в моей жизни, этих «Вишневых садов»? Не возьмусь даже подсчитывать. Наверное, несколько десятков. Самых разных: традиционных, авангардных, российских, иностранных. С настоящими вишневыми деревьями на сцене и с символическими тонкими прутиками. В чем тайна чеховской пьесы? Почему не надоедает ее смотреть? Почему каждый раз что-то внутри обрывается, когда слышишь, как Раневская спрашивает: «Кто купил?» — и смущенный ответ Лопахина: «Я купил»? Мне довелось видеть, как это играли и великие актеры, и невеликие, и вполне себе заурядные. Но если они не шли на откровенный конфликт с Чеховым, у них обычно все получалось. Не могло не получиться. Так уж устроена эта пьеса. Она как швейцарские часы. На века! Для своей постановки 2014 года главный режиссер МДТ — Театра Европы Лев Додин разобрал пьесу Чехова на мельчайшие детали. Ни одной реплики не осталось без внимания, ни одной ремарки, а в результате получился новаторский, невероятный спектакль, большая часть которого проходила не на сцене, а в зрительном зале.
…За кулисами было чисто, как в операционной. Пока шла наша фотосъемка, я так и не встретил там ни одной уборщицы, ни одной подметальщицы. При этом паркет сверкал так, будто его драил взвод полотеров, а в коридорах пахло только паром и раскаленным утюгом из костюмерной. Все выглажено, накрахмалено, развешено на плечики, ждет артистов. В МДТ премьера, но предпремьерной лихорадки совсем не чувствуется. Ни в зрительном зале, где все кресла и люстра обернуты белой холстиной, как во времена, когда хозяева съезжали, оставляя свой загородный дом заколоченным на зиму. Ни в артистическом фойе, где в центре комнаты на столе разложены старинные женские шляпы. Мертвые черные птицы на белой скатерти. Они оживут, когда начнется спектакль. И эти изящные невесомые сумочки Раневской, в которых она будет хранить червонцы для сцены во втором акте.
Без всех этих подробностей Чехова играть нельзя. То есть, конечно, можно. И играли, и не раз, но обжитая подлинность вещей дает совсем другой настрой. Не реконструкция, не стилизация, но какая-то былая жизнь, которая еще сохранилась в виде шкафа из красного дерева, под завязку забитого книгами, которых давно никто не читал («Многоуважаемый шкап»), или белого обшарпанного, но очень родного столика с зеркалом («Столик мой!»), или узкой кровати с металлическим изголовьем, украшенным серебряными шарами («Я спала в этой детской»). Самое потрясающее, что все это стоит в проходе между первыми рядами и сценой. То есть можно потрогать и шкаф, и стол, и кровать, и даже почитать, о чем писали «Московские ведомости» сто десять лет тому назад, — газета, развернутая на полосе «Происшествия», лежит тут же в кресле. А на самой сцене ничего, кроме белого экрана.
— Наверное, покажут кино, — предположил фотограф Митя, озабоченный поиском наиболее выигрышных точек для съемки.
Фотографировать «Вишневый сад» трудно. Он весь на расстоянии вытянутой руки. Такие крупные планы возможны только в кино. Такая близость только после многих лет брака. Актеры играют глаза в глаза со зрителями. Мимо проходит Раневская, и я слышу запах ее духов. Кажется, Shalimar? Гаев разыгрывает партию на бильярде, стоящем прямо в центре зала. И мы затаив дыхание смотрим, попадет или не попадет шар в лузу. Игорь Черневич, исполнитель роли Гаева, специально перед спектаклем тренируется, примеривается. Нельзя же оплошать перед зрителями. Гаев — хороший игрок. «Белого дуплетом в угол. Желтого в середину». Никогда не задумывался над смыслом этой фразы. Что это? Профессиональный жаргон? Бессмысленный набор слов? Тайный пароль в детство? Раневская даже попытается его вспомнить и произнести. И не сможет. Забыла…
«Вишневый сад» — особый сюжет и в жизни Льва Абрамовича Додина. Лет двадцать назад он уже ставил последнюю пьесу Чехова. Тогда его спектакль не стал общепризнанной удачей. Хотя и там чувствовался насыщенный плотный воздух настоящего театра. И был замечательный Фирс (последняя роль Евгения Лебедева). И неожиданная Раневская — рыжая, шалая, пьющая, которая как-то очень по-бабьи жалела и брата своего убогого, и дочку непутевую, и скандалиста Лопахина, и любовника, оставленного в Париже, и всех вокруг. «А я лишь теперь понимаю, как надо любить, и прощать, и прощаться». Сторонняя строчка Ольги Берггольц рифмовалась с образом, созданным прекрасной актрисой Татьяной Шестаковой. На этой ее бездонной женской жалости весь «Вишневый сад» и держался. А потом тихо сошел на нет. «Кончилась жизнь в этом доме».
Полтора года назад опять начались репетиции. И снова Чехов. Снова «Вишневый сад». Первым мне рассказал об этом Данила Козловский. Он — Лопахин, Раневская — Ксения Раппопорт, Варя — Лиза Боярская. Звездный состав.
— Ну что, великая роль. Поздравляю! — обрадовался я.
Данила засомневался.
— Ну, все-таки не главная…
— Ты что? — возмутился я. — У Высоцкого за всю жизнь было только две таких роли — Гамлет и Лопахин. Его крик «Вишневый сад — мой» до сих пор у меня в ушах стоит.
Потом мы еще долго обсуждали, почему про Лопахина вначале Петя Трофимов говорит «хищник», а в финале — «нежная душа». Как это примирить? И кто он на самом деле, этот Ермолай Алексеевич? Будущий Павел Третьяков или обычный хам из породы новых русских? И зачем ему Раневская? И почему он не женился на Варе?
Потом, как водится, Данила исчез с концами. И никаких новостей про спектакль до меня не доходило, зато из Петербурга поступали другие новости, одна другой печальнее.
В ноябре 2013-го там прошел Первый международный театральный фестиваль под эгидой МДТ. Имена все были выдающиеся, спектакли знаменитые, билеты нарасхват. Но фестивальная афиша кому-то очень не приглянулась. Особенно спектакль немца Томаса Остермайера «Смерть в Венеции», к слову сказать, на редкость целомудренный и строгий. Но тут же объявились какие-то разгневанные казаки — главные блюстители нашей нравственности. Ну и, конечно, депутат Милонов. Теперь без него, похоже, никуда. И как символ всей этой тоски — грубая надпись, выведенная чьей-то корявой рукой на входе в театр.
— Уборщица отмыла ее за три минуты, — спешит меня успокоить завлит театра, милейшая Елена Николаевна Александрова. Ей кажется, что историю раздули СМИ. Казаков никто в глаза не видел, свиных голов, якобы подкинутых на служебном входе театра, тоже. А надпись… Ну да, была, но ведь ее быстро смыли.
