Сейчас, когда их пересматриваешь, больше всего поражает их вдумчивая обстоятельность. От зоркого и строгого взгляда режиссера не укроется ни одна даже самая второстепенная подробность или психологическая деталь. Так раньше ставили в Художественном театре, причем даже не последователи, а основоположники. Та же мера серьезности, проникновения, тщательности. Русская реалистическая школа, не признающая верхоглядства, случайности, небрежности. Во время съемок «Венценосной семьи» в Александровском дворце музейщики специально приходили поглядеть на то, как Панфилов восстанавливал интерьеры и быт царской семьи. Кстати, интерьеры эти сохранились в неприкосновенном виде со времен его съемок и теперь туда водят экскурсии — любоваться на весь этот царский уют, укрывшийся от революционных бурь кремовыми шторами и кружевными гардинами с императорскими орлами.
Панфилов любит этот вещный, плотный мир в кадре, который хочется потрогать руками, который буквально осязаешь на ощупь и на вкус, так все здесь реально, правдиво, без обмана! Так было в его фильме «Васса», поразившем неожиданными изгибами модерна и вполне себе стриндберговскими страстями в провинциальных купеческих интерьерах. Так было и в «Теме», где впервые на советском экране ожил интеллигентский быт семидесятых, с его культом дефицитных книг, диссидентских кухонных разговоров и музейной старины, в которую тогда уходили, словно в скит, от мерзостей советской жизни. Так было и в эпохальной «Матери» — фильме по хрестоматийному роману М. Горького, где, кстати, впервые мелькнул предок Елизаветы II в образе обаятельного, в меру упитанного, розовощекого полковника в окружении жены и прелестных детей-малюток, позирующих для придворного фотографа. Собственно, истинное предназначение Панфилова — быть художником-историком, чувствующим и слышащим время как нечто материальное, что можно восстановить, удержать, разглядеть во всех мелочах под режиссерским микроскопом перед тем, как поставить окончательный диагноз. Но чтобы это время по Панфилову стало реальностью большого искусства, ему нужна Инна Чурикова.
Я помню их «Гамлета» — первую театральную работу Панфилова, где ей досталась Гертруда. Этот мучительный, помпезный спектакль, задыхающийся от нагромождения слишком красивых декораций и чрезмерной режиссерской фантазии. И только она, эта безумная королева в огненно-рыжем парике и развевающихся алых одеждах, оставив далеко позади всех, как олимпийская чемпионка, рвалась к победе с такой отчаянной отвагой, что остановить ее было невозможно. Ради спасения спектакля, на который было много поставлено, Чурикова готова была сыграть всех разом: и Гамлета, и Клавдия, и Офелию. Почему-то я уверен, что это было бы гениально. Не ее вина, что ни Панфилов, ни Шекспир тогда ей не дали такую возможность.
С самого начала в Ленкоме у нее было особое положение звезды. Но первый спектакль с ее участием — легендарный «Тиль» — был не про нее, да и второй — «Иванов» — впрочем, тоже. Очевидно, что Марк Захаров выстраивал свой театр с упором на мужской состав труппы, а Чурикова была чужая собственность, которую он заполучил, как «Джоконду» из Лувра, разместив у себя на сцене. Вот, любуйтесь, теперь она у меня!
Мы и любовались. И на ее Неле, будто сошедшую со старинных голландских полотен, и на чеховскую Сарру (до сих пор слышу, как на злые слова Иванова — Евгения Леонова: «Ты скоро умрешь!» — она откликалась кротким: «Когда?»). Долгие годы это были единственные роли Чуриковой в Ленкоме. Хотя всем было понятно, что вокруг такой актрисы можно выстроить театр. Но вряд ли стоит сейчас задаваться вопросом, почему этого не произошло. И кто виноват. Играла то, что давали. На судьбу не жаловалась. Да и грех жаловаться! Кому же больше повезло, чем Чуриковой? Тем более что были у нее в свой срок и Аркадина в «Чайке», и Филумена в «Городе миллионеров», и Мамаева в «Мудреце», и потрясающая Антонида Васильевна в «Варваре и еретике» по «Игроку» Достоевского… Но, по-моему, только на одном спектакле режиссура Захарова абсолютно совпала и даже в какой-то момент подчинилась актерскому дару Инны Чуриковой. Это случилось в «Оптимистической трагедии». Грандиозный и недооцененный спектакль, а ее Комиссар — грандиозная и недооцененная роль. Там в финале на всех героях спектакля были белые покаянные рубахи: и на красных матросах, и на убитых ими царских офицерах, и на анархистах, и на чекистах, и на Комиссаре. Она была и главной виновницей этой трагедии, и ее жертвой. И этот безмолвный хор смертников, идущий на казнь с женщиной во главе, мог поведать о нашей революции больше, чем вся трескучая и многословная пьеса Вишневского. Но спектакль 1986 года как будто чуть разминулся со своим временем, опередив его, а потому и не стал таким же эпохальным событием, какими были «Юнона и Авось», а еще раньше «Тиль».
Примерки у Королевы
До «Аудиенции» остается немного времени. Позади долгие и мучительные переговоры с автором, англичанином Питером Морганом. Он востребованный и модный драматург, опытный сценарист, открывший свою «золотую жилу» и успевший заработать кучу денег на Ее Величестве. «Аудиенция» прошла бессчетное количество раз в Лондоне, потом ее перенесли на Бродвей. Хелен Миррен, в какой-то момент утомившись изображать шесть раз в неделю королеву, отдала свою роль другой титулованной звезде и тоже «dame» — Кристин Скотт-Томас. Я был в Лондоне, когда вся подземка и Вест-Энд были завешены ее портретами в королевской тиаре и мехах. Особого сходства я не обнаружил, но не в нем дело. У Моргана главная ставка — на стремительном, как игра в пинг-понг, обмене репликами, на безошибочной реакции партнеров, на мгновенных переодеваниях и трансформациях: вот королева-старушка устало слушает Джеймса Кэмерона, годящегося ей по возрасту во внуки; а вот она, еще совсем юная, смущаясь, принимает своего первого премьера Уинстона Черчилля; и спустя мгновения она уже во всеоружии своего монаршего опыта дает деликатные наставления непреклонной Маргарет Тэтчер.
Следить за всеми этими переходами и диалогами — как читать учебник по новейшей английской истории. С одной стороны, это, конечно, довольно специальное удовольствие, рассчитанное на любознательных англоманов. С другой — надо очень постараться, чтобы увлечь тех, кто не испытывает повышенного внимания к английской монархии и взаимоотношениям Елизаветы с ее многочисленными премьерами. Не рассчитывая на пытливый интерес наших зрителей к этой теме, Глеб Панфилов сделал ставку на «русский след» в истории правления Елизаветы II, попытавшись с помощью Моргана внести новые акценты в пьесу. Тут будут и Сталин, и Гагарин, и Горбачев, и перестройка в СССР, и первый исторический визит королевы в Россию в 1994 году. Все это не просто темы для обсуждения на очередной аудиенции в Букингемском дворце. Это по-своему захватывающая театральная сага о том, как хрупкая женщина, оказавшись волею судьбы в самом эпицентре Большой Истории, умудрилась там продержаться больше шестидесяти лет.
Почему именно она? Как ей это удалось? На этот счет существуют разные версии и предположения. Полагаю, что есть свой ответ и у Инны Чуриковой. Ей должен быть близок сам тип монаршего самосознания, который во многом определяется врожденным чувством долга, глубинной верой в собственное предназначение. Причем верой без всякой кликушеской истовости или показного фанатизма, а скорее с насмешливой и усталой мудростью женщины, много чего повидавшей и пережившей, которая умеет демонстрировать не только безупречные манеры в самых разных жизненных ситуациях, но прежде всего здравый смысл.
