Странное дело, но все эти ее разговоры и игры со Смертью не производят тягостного, гнетущего впечатления. Может быть, потому что в ее текстах всегда много самоиронии, а в спектакле много актерского блеска, уверенного мхатовского мастерства, прекрасной музыки Земфиры…
А может, все дело в ветре? В этом северном ветре, сбивающем с ног, продувающем насквозь, не оставляющем после себя ничего, даже горстки пепла. «Северный ветер и холод воспитали нас. Сжимаешь руку в кулак…»; «Вы такая красивая, такая красивая, что я готов…» Обрывки этих реплик и монологов долго будут звучать в моей голове после спектакля, сливаясь с другими, слышанными или прочитанными в разные времена. И почему-то вспомнится крашеная немолодая блондинка из «Богини», кричащая прямо в камеру: «Я звезда вашего периода, я звезда вашего периода». И ведь правда звезда! Кто бы сомневался.
Звездные войны
Андрей Могучий
По контрасту с «уходящей натурой», преобладающей в моей книге, нынешний главный режиссер БДТ — человек сегодняшнего времени. Дело даже не в его бейсболке, просто это совсем другой театр, возникший где-то на пересечении цирка, массовых шествий, перформансов на железнодорожных вокзалах и таинственных действ в домах, заколоченных на ремонт. За свою жизнь Андрей Могучий много чего поставил. Для него Театр — это какой-то беспрерывный процесс, где не бывает антрактов на «другую жизнь» или «просто жизнь». Театр — это самый неподатливый, мучительный материал, который только и знает, что сопротивляется. А Могучий пришел себе его подчинить — волей, талантом, властью, коварством, обманом, деньгами спонсоров… Чем угодно! Но тот должен быть таким, каким он его видит. Со стороны кажется, что в этом его неистовом упорстве есть даже что-то маниакальное. Тем более что режиссирует он сегодня не где-нибудь, а в некогда лучшем театре Советского Союза — в БДТ.
Мы провели в его кабинете в общей сложности несколько часов. В разговоре обнаружилось много странных совпадений: у обоих отцы — врачи. Общие воспоминания о Кубе и Монголии, где прошло детство. Поклонение Алисе Фрейндлих в юности… Мне было с ним легко и интересно, как с человеком, с которым связывает нечто большее, чем только профессиональная обязанность сделать интервью. Что-то из наших разговоров вошло в этот очерк.
Он всегда в черном. Это его униформа и одновременно камуфляж: бейсболка, куртка, джинсы — все черное. А борода белая, седая. Свою бейсболку не снимает никогда, ни при каких обстоятельствах. Так обычно делают, когда не очень хорошо с волосами. Но однажды я заглянул к нему в кабинет во внеурочное время, когда бейсболка валялась рядом на столе. Нет, с волосами все нормально. Густые, с проседью. Перец с солью. Правда, завидев меня, он сразу зачем-то ее надел.
«Кабинет» — это, конечно, сильно сказано. Вот у Г. А. Товстоногова был кабинет, это да. Сразу видно, что театральный деятель всесоюзного масштаба. А у Андрея Могучего — комната для разговоров-переговоров, где нет ничего, кроме случайной мебели и театральных афиш на стенах.
Когда я спросил, не хотел бы он перебраться этажом ниже в апартаменты бывшего шефа БДТ, он испуганно замахал на меня руками, как будто я предложил ему осквернить могилу.
— Вы что, вы что… Это невозможно, потому что невозможно никогда.
Для пущей убедительности Могучий даже закрывает уши ладонями. Почти как Ахматова («Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух»). Но колючие глаза из-под черного козырька смотрят насмешливо и хитро. Скрытый подтекст: «Не дождетесь! Так просто на дешевые провокации не поведусь».
В БДТ все сложно, чинно и очень запутанно. Тут бесконечные коридоры, переходы и лестницы. Все утопает в бесшумных коврах с сине-голубым отливом. Народный художник Эдуард Степанович Кочергин собственноручно колдовал над их колером.
— Прежний синий кобальтовый мне казался слишком холодным, — раздумчиво признался он.
Ковры заказывали по его эскизам в Австрии. Нынешний цвет получился чуть мягче и как-то нежнее. Но есть в нем что-то нестерпимо имперское. Будто Версаль решил породниться с администрацией Президента РФ на Старой площади, а точнее, на Фонтанке. Так безукоризненно чисто в современных театрах не бывает. Так безукоризненно вежливы были, наверное, капельдинеры во МХАТе при К. С. Станиславском и В. И. Немировиче-Данченко. И даже самые незаметные служители театра, те, кто ежедневно пылесосит голубые ковры и натирает паркет в фойе, кажется, готовы добровольно раствориться или сами замуроваться в стену, если вдруг ты проходишь мимо.
По сравнению с БДТ другие театры, где за кулисами мне довелось бывать, — постоялые дворы рядом с фамильным замком английского баронета. С той же затейливой иерархией положений, с теми же церемониями. При мне на подносе помощник режиссера нес фарфоровую чашку с водой «для Олега Валерьяновича». Это было величественно. На моих глазах обслуживающий персонал спектакля «Лето одного года» вытягивался по струнке и замирал, стоило кому-то произнести «Алиса Бруновна».
В БДТ знают, как производить впечатление на московских провинциалов. Потому что даже если ты приехал на «Сапсане» в бизнес-классе, переступив порог этого театра, ты невольно почувствуешь себя бедным родственником из Крыжополя. Это Петербург, малыш! Отключи айфон и старайся, когда говоришь, не очень размахивать руками. Здесь это не принято. Здесь принято говорить всем «вы» и с гордым видом прогуливаться по фойе или залам театрального музея, где стены завешены шедеврами А. Бенуа, К. Петрова-Водкина, Б. Кустодиева, Н. Акимова, А. Тышлера и других выдающихся художников, в разное время сотрудничавших с БДТ.
Можно заглянуть и в мемориальный кабинет Г. А. Товстоногова, если, конечно, заранее записаться к его бывшему помощнику и секретарю Ирине Николаевне Шимбаревич, величественной даме с прекрасно поставленным актерским голосом, главной хранительнице товстоноговских сокровищ.
Больше всего меня поразила недокуренная сигарета Marlboro на столе и огромные, как ведра, хрустальные пепельницы. Известно, что Товстоногов курил без остановки всю жизнь. А когда попытался бросить, чуть не умер. Репетиции его последнего спектакля «На дне» шли плохо. Актеры не понимали, чего от них хочет Мастер. Но в какой-то момент в темноте зрительного зала вспыхнул спасительный огонек сигареты. «Гога закурил», — пронеслось по театру. И сладковатый импортный дым наполнил актерские души непонятной надеждой, что вот сейчас, еще немного, и произойдет чудо, обыкновенное чудо под названием «спектакль Товстоногова»… Не случилось. Marlboro тогда не помог. А через полгода Георгий Александрович умер.
— Представляете, кто-то из посетителей выдрал из численника на его столе страничку с 23 мая, — сокрушается Ирина Николаевна. — Что за люди!
А я хоть и делаю скорбную мину, про себя думаю: может, это и правильно, что нет в его кабинете траурной даты, этих черных цифр, означающих конец прекрасной театральной эпохи.
Теперь понятно, почему Андрей Могучий сюда ни ногой. И страшновато, и опасно, и неуютно, да и последствия могут быть самые плачевные. Конечно, пять лет тому назад Могучий все это понимал, когда соглашался возглавить БДТ. Ведь его сюда позвали не по мягким коврам ходить и в антикварных креслах сидеть, а надеть каску прораба и всерьез заняться реконструкцией. Она тогда безбожно затянулась, грозя похоронить под своими руинами и былые легенды, и новую театральную реальность, апологетом которой считался Андрей. Это был больше чем вызов. Это уже судьба.
