У него в комнате бесконечные рулоны крафтовой оберточной бумаги, на которых танцовщик изображен во всех позах, в профиль и анфас. В чалме, в феске, в колпаке Петрушки… Паша все балеты изучил досконально и теперь кайфует, стремительно заштриховывая поверхность одного листа за другим. Он всегда так работает. Ни секунды простоя. Каждый раз он набрасывается на невинный лист, как зверь на добычу. Карандаш скрипит, пастель крошится. Все вокруг забрызгано красками. Одним словом, экстаз творчества. Лучший и единственный способ справиться с кошмаром, притаившимся в душе и за порогом квартиры. Для Паши ничего этого в тот момент не существует. И, как ни странно, эта его абсолютная погруженность в другую реальность действует на меня всегда ободряюще. Рядом с ним никогда не страшно, а захватывающе интересно.
Но с Нижинским особая история. Паша еще учился на актерском, когда в городской библиотеке в родном Туапсе, куда он приехал на каникулы, ему попалась на глаза книжка Веры Красовской «Нижинский». У меня тоже такая была — с нарисованной фигуркой Петрушки на темном глянцевом супере. Собственно, с этой книги все и началось. Нижинский стал его тайной, любимым героем, объектом страстных мечтаний. Он мог рисовать только его, думать только о нем. Никто, разумеется, об этом не знал. Да и кому можно в этом было признаться? Но тут из Лондона после триумфального выступления в спектакле «Когда она танцевала» возвращается Олег Меньшиков. Он только что сыграл Есенина в дуэте с великой Ванессой Редгрейв, за что получил престижную театральную премию Лоренса Оливье. Олег — в зените славы и успеха. Молодой, прекрасный, тридцатилетний, с этими глазами-смородинами, прожигающими тебя насквозь. Человек, которому нельзя сказать «нет», чего бы он ни захотел. А хочет он… сыграть Нижинского. Ему в Лондоне какая-то древняя театралка нагадала, что он обязательно должен это сделать, поскольку они очень уж похожи с Нижинским — одна масть, одна прыгучесть и пластичность. Когда он это все рассказал Паше, гуляя по засыпанному листьями осеннему Ботаническому саду, бикфордов шнур вспыхнул сразу с двух сторон. Пьесы нет, театра нет, свободных средств на постановку тоже нет. Вокруг дефолт и разруха. Зато есть мечта. Совсем не мало! Типичная ситуация для большинства проектов Каплевича в девяностые годы.
— Как ты думаешь, почему тогда это получилось? — спрашиваю я его сейчас.
— Совсем не было эгоизма. Ни у кого! Мы были наивны, чисты, простодушны. Мы жили искусством. Ничего нас в этот момент больше не интересовало.
Задуманный как частный проект, прошедший считанное число раз, спектакль «N», к которому потом подключилось агентство «Богис» вместе с верной подругой Галей Боголюбовой и Ларисой Исаевой, стал чем-то вроде театрального манифеста нового времени. В данном случае имя Нижинского — это был своего рода пароль, «ключ без права передачи», тайна, которая открылась только создателям спектакля. И то на очень недолгое время.
Помню крошечную сцену в помещении бывшей гимназии на Остоженке и зал, где все сидели, как на школьном утреннике: затылок в затылок, спина к спине. И только тянули шеи: «Как там наш-то?» А «наш» был в чем-то кремовом, полуспортивном, как на фотографиях из балета «Игры», где Нижинский изображал теннисиста, вовлеченного в сложный любовный многоугольник. И действительно был похож, хотя танцевать ему там было категорически негде. Да и зачем? На весь спектакль у Меньшикова был один крупный план — в его глазах отражался и сверкал бенгальский огонь легендарных триумфов, свет гениальных озарений и порывов, пламя чужой страсти и тьма подступающего безумия. Но ощущение неповторимости театрального мгновения, вобравшего в себя всю красоту и невыносимость бытия, всю трагичность и кратковременность нашей бренной жизни — все это дано было нам увидеть и пережить, когда Меньшиков играл N.
А потом он взял и… взлетел. Не фигурально, а буквально! В тексте пьесы было что-то про прыжок Нижинского, про его знаменитые «зависания» в воздухе, которые так восхищали и одновременно пугали современников. И тут вдруг на наших глазах актер Олег Меньшиков ласточкой поднялся над сценой и исчез в окне. В задних рядах даже не поняли: что произошло, куда делся артист? Смятение в зале было такое, будто у нас на глазах произошел акт самосожжения или самоубийства. Первую минуту руки не слушались — аплодировать не получалось. Для начала хотелось убедиться, что Меньшиков жив, ну а потом уже хлопать и дарить цветы.
Спустя годы мы шли с Пашей по Остоженке, и он показал мне окно школы во внутреннем дворе, из которого выпрыгивал Олег. Тогда внизу были разложены в несколько слоев маты, и актера, разумеется, страховали, чтобы он ничего себе не сломал. Но все равно ощущение от пережитого шока осталось до сих пор. Меньшиков, может, потому быстро отказался играть «N», что нельзя безнаказанно приближаться к краю пропасти. Здоровый инстинкт самосохранения, которого, похоже, был начисто лишен Нижинский, отвратил Меньшикова от соблазна кидаться в бездну чужого безумия каждый вечер. Для себя он выберет другой вариант судьбы. И вряд ли стоит его за это осуждать.
Их дороги с Каплевичем разойдутся в начале нулевых. Не знаю, что там приключилось. Каких-то очевидных поводов для разрыва не было. Более того, у них был еще один совместный проект — «Горе от ума», где Каплевич придумал очень традиционные декорации, пронизанные старинным духом благородного ампира. И в то же время во всей этой нарочитой музейной традиционности было что-то обманчивое, какая-то прихотливая и сложная игра, которую не всегда могла поддержать простодушная режиссура Меньшикова. Может, разлад начался тогда?
— Понимаешь, Олег — это определенный человеческий тип. Я на него не обижаюсь. Он должен уходить от людей. Он — человек недлительного режима отношений. Может общаться очень точечно, по факту. Возникнет необходимость, и мы опять сойдемся. А может, и не сойдемся. Не знаю! Но для меня очень важен факт длительных отношений. Чтобы они развивались, чтобы они были постоянно вписаны в мою жизнь. А для него люди — это такие мгновенные вспышки, как блицы папарацци. Поулыбался, попозировал — и привет! Ваше время истекло. Я так не умею, не могу, хотя понимаю, как и почему это происходит, и не осуждаю никого за это ни секунды.
Спрашиваю Пашу про то, что меня по-настоящему волнует всегда. Театр — такое дело, что занавес когда-нибудь должен опуститься. Рабочие разберут и унесут декорации, актеры разойдутся по другим делам и проектам. В жизни Каплевича таких финалов было много. Считай, они случаются каждый день. Я спрашиваю, трудно это или нет, жалеет ли он об этом. И что все-таки главное? Ради чего он все это делал?
— Ради себя, — удивляется он моему вопросу. — Прежде всего только мне это доставляет удовольствие. Как говорит Рустам Хамдамов, ощущение джаггара. Это по-узбекски «печень». Меня оно не покидало и не покидает до сих пор. Если появляется возможность где-то кровь пустить или кровь дать, я туда несусь на всех парусах. Как хищник. Для меня это — рецепт жизни.
— Хорошее, кстати, название для статьи — «Рецепт его жизни». Не молодости, не красоты, не чего-то там еще. А именно жизни!
— В разные моменты определяющими были красота, поэзия, философия. Ум, тонкость. А сейчас — нет. Ощущение крови. Живое — не живое. Все это не зря. Меня абсолютно не волнует, «как наше слово отзовется». Меня волную только я сам. И еще меня волнует мой сын. Как он на это посмотрит, и не только на то, что я делаю, но вообще на нашу жизнь. Как она его формирует. Я начал подпускать его к своим делам очень близко, когда он еще был маленьким. Помню, как Сокуров приехал ставить «Бориса Годунова» в Большом, и я попросил его разрешения хотя бы в какой-нибудь форме привлечь к работе Макса. Тогда сыну было одиннадцать лет. Мне было важно, чтобы он познакомился с человеком такого невероятного масштаба, как Сокуров. Театр не стал делом для Макса. Он выбрал другую профессию. Но театр научил его разбираться в людях. Помог понять, что такое масштаб личности. Что такое творческий человек, а что — коммерсант от искусства. Он умеет различать, что такое индустрия с техническим заданием, а где — творческий порыв. Макс — бизнесмен. И все эти моменты он включает в свою работу. И вот сейчас я понимаю, что мои усилия были не напрасны.
