Меня тут спросили: если вам подарить машину времени, куда бы вы на ней отправились? Твой вариант? Вернулся бы к себе в Туапсе, когда был маленьким, жарился бы на пляже и выпрашивал жвачку у иностранных моряков, гуляющих по набережной?
— Не угадал. Вот как на духу скажу: я бы хотел оказаться в том времени, когда «Театральное дело» будет закрыто. Меня даже волнует не то, как сейчас Кириллу. Я вижу, чувствую, что он в прицеле, сосредоточен, постоянно находится в защитной позиции. Это помогает ему быть в форме. Но потом эта ситуация закончится. И дай Бог, чтобы она закончилась наилучшим образом для него. А вот что потом? Что с ним будет?
— Тут я посмотрел по YouTube интервью с Чулпан, где она прямо сказала: «Хочу, чтобы Кирилл уехал, чтобы он смог нормально жить, работать, чтобы не оглядывался, не вздрагивал каждый раз при любом стуке в дверь, при любом звонке». Что ты по этому поводу думаешь?
— Мне будет безумно жаль нас самих, если это случится. Потому что без Кирилла это станет уже совсем другой театр.
— И что же остается?
— Вот это и остается.
Паша распахивает передо мной лэптоп, где на экране медленно оживает, будто проступая сквозь сизый туман, фреска Леонардо «Тайная вечеря». Это его новый видеопроект для Русского павильона на Венецианской Биеннале в 2019 году. Вначале я вижу пустой стол, потом появляются знакомые фигуры. То они проявляются отчетливо, то почти исчезают, сливаясь с фоном. Каждый новый слайд меняет окраску: пурпур, золото, охра, кобальт… Пока всё не погружается в синюю тьму. Есть в этом что-то завораживающее. Будто тебе кто-то рассказывает твой давний сон.
Раньше Каплевич смешивал свои краски вручную, процарапывал ногтями поверхность бумаги, а сейчас вместе со своим помощником колдует на компьютере. Только и слышишь: «Добавь красного, притуши синеву, а здесь воздушнее, воздушнее…» Новый век, новые технологии — и все тот же одержимый Паша Каплевич, который совсем не меняется.
— Скажи, как ты относишься к Леонардо? — вдруг спрашивает он с той же детской интонацией вызова и надежды, с которой спрашивал меня когда-то о Нижинском.
— Он меня волнует, — твердо говорю я.
И это правда.
Лёд
Владислав Наставшев
В Риге у него репутация модного режиссера, регулярно получающего главные театральные награды. В Москве в «Гоголь-центре» с аншлагами идут два спектакля. А еще он поет. И это едва ли не лучшее, что он умеет. В том смысле, что так, как умеет петь Владислав Наставшев, не умеет никто. Даже не с кем сравнить. Ну, может быть, французские шансонье? Пение-воспоминание, слабый шелест перевернутых нот и листов, исписанных от руки. Запрокинутый профиль, полузакрытые глаза и пальцы, пробующие клавиши, будто на ощупь пытающиеся определить их температуру. У самого Влада, как у прирожденного романтика, она всегда повышенная. Не то чтобы совсем уж чахоточный жар, но мечутся руки по клавиатуре, лоб в легкой испарине, и голос срывается на какие-то пронзительные, почти дискантные ноты, которые раньше могли выдавать только пионеры из хора Свешникова или солисты католических приходов во время рождественской службы. И во всем этом есть какая-то странная, царапающая пленительность, так идущая стихам Михаила Кузмина, которые Влад поет давно. А прошлым летом в Новом пространстве Театра Наций он дал серию концертов под названием «Я говорю, что люблю тебя». Это был уже другой и не очень привычный для него формат — советские шлягеры 1940–1970-х годов. Интуитивно он выбрал просто красивые песни, бесхозные, полузабытые, смытые волной в бескрайние воды Стикса, где теперь и обретаются любимые голоса. Но Влад Наставшев их расслышал, запомнил и понял, как надо их петь сегодня. Я очень дорожу нашей дружбой, люблю его спектакли и могу бесконечно слушать, как он поет.
Звезда на сцене
Пятиконечная конструкция, похожая на залитый каток, зависла под углом над подмостками. С нее так легко упасть. Под ней светящаяся бездна, похожая на аквариум, и обдает мертвенным холодом. А вокруг темнота. Но что-то потом начинает происходить. Как будто враз потеплело, и лед начинает таять у вас на глазах. Весна? Любовь? Один удар, другой, третий… Невероятный голос, какой-то почти альтовой пронзительности и чистоты, споет про «шабли во льду». И совсем другая реальность вдруг завибрирует и заживет поверх сценографической конструкции и литературного монтажа, составленного из стихов Михаила Кузмина и выдержек из мемуаров Ольги Гильдебрандт. Стихи станут музыкой, объятиями, танцем, «полетами во сне и наяву»… Вспыхнет четвертый луч в самом успешном проекте сезона 2017 года — поэтическом цикле «Гоголь-центра», начатом спектаклями «Пастернак. Сестра моя — жизнь», «Мандельштам. Век-волкодав» и «Ахматова. Поэма без героя». Теперь очередь дошла и до Михаила Кузмина. «Форель разбивает лёд» в постановке Владислава Наставшева.
«Последний стыд и высшее блаженство»
Впервые имя Наставшева я услышал в Риге, где до сих пор невозможно попасть на его хит «Озеро Надежды». Все билеты распроданы за месяц вперед. Единственный спектакль, который идет на русском языке в Новом Рижском театре. Сам Наставшев русский, родился в Риге, учился в Петербурге на курсе у Л. А. Додина. Потом были в его жизни и Лондон, и Париж. И вот теперь — Москва, новый «порт постоянной прописки». Здесь у него в «Гоголь-центре» идут два спектакля — «Митина любовь» и «Без страха». Была еще «Медея», но ее по не зависящим от театра обстоятельствам больше не играют.
Наставшев — из поколения режиссеров новой формации. Не бунтари по темпераменту, не главари по судьбе — скорее волки-одиночки со своими историями охот и облав. У каждого свои повадки, свой голос. Сам Наставшев прекрасно поет. Стиль довоенных берлинских кабаре. Надтреснутый тенор, блондинистый пробор, узкий галстук на шее, как удавка. Запрокинутый профиль в профессорских очках. И что-то такое пронзительное в ля-миноре. Голос из подполья, человек из тени, персонаж, «одетый в ночь». То ли незнакомец из фильмов Линча и Вендерса, то ли герой прозы Кристофера Ишервуда и Альбера Камю. Есть во Владе не поддающаяся объяснению угловатая иностранность, которую не сымитируешь, не изобразишь. С такими лицами, как у него, раньше любили брать на роли умных гестаповцев или наших разведчиков. Холодная непроницаемость и невозмутимость во всех жизненных обстоятельствах. Впрочем, чему тут удивляться? Все-таки он рижанин, пусть и из спального района, который прославил в своем «Озере Надежды». Пусть его прошлое, как когда-то шкафы его мамы, переполнено бедным советским скарбом и воспоминаниями, оставшимися от прошлой жизни, которая то и дело врывается шаровой молнией в пространство его спектаклей и снов, заряжая их каким-то таинственным и тревожным электричеством.
Может, поэтому он предпочитает минимум декора и пустую наклонную сцену. Он не любитель шумных эффектов. Знает, как работать в театре с тишиной, как на-учить актеров выражать самые сложные мысли и чувства предельно просто — жестом, взглядом, позой. Он умеет безошибочно настраивать зрительный зал на ответную волну нежности. А еще он пишет музыку. Ее много в новом спектакле. «Музычка», как любил говорить сам Кузмин. Ведь кроме всего прочего, автор «Форели» вошел в историю как неподражаемый исполнитель собственных «песенок», манерных, прелестных, игривых. Не знаю, сохранились ли их ноты. Но даже если и так, то Наставшев ими не воспользовался, а сочинил свою музыку, придав кузминским стихам совсем новое звучание. Музыка — это то, что происходит со льдом, когда он тает. Чистая, сверкающая вода. В нее бросается с крутого обрыва возлюбленный главного героя. Она тихо плещет за бортом, отражаясь в иллюминаторах океанского лайнера.
