— Завтра уже ничего здесь этого не будет, — радостно повторял ты, показывая пальцем в сторону изношенных кресел партера и дряхлых кулис.
Про судьбу актеров Театра им. Гоголя он мне так тогда ничего и не сказал, хотя вопрос, что будет с ними, напрашивался сам собой. Ведь многие из них прослужили в театре по тридцать и более лет. Не то чтобы они так уж были страшно привязаны к своему бывшему худруку Сергею Яшину, но страх оказаться выброшенными на улицу заставил их сбиться в дружную стаю и начать атаку за свои права в министерских кабинетах. В конце концов компромисс был найден и скандал кое-как погашен, но эхо первого конфликта прозвучало тревожно, как удар колокола, «который звонит и по тебе»: надо быть осторожнее, дипломатичнее, осмотрительнее. Не рубить сплеча, не обещать слишком много, не спешить менять все слишком радикально.
Впрочем, сил и денег на что-то капитальное у Кирилла все равно не было. Новое название придумали, стены кое-где побелили, а где-то ободрали до кирпичной кладки. Туалеты стали ярко-красными, как пожарное депо. Получилось модное транзитное пространство, где можно было пересидеть в окружении разных милых теней прошлого. Тут же фото в полный рост К. С. Станиславского, В. И. Немировича-Данченко, Вс. Мейерхольда, А. Эфроса с их мудрыми сентенциями. Зачем-то они были ему нужны, домовые русского театра.
Вообще я много раз замечал, что к былым легендам и мифам Кирилл гораздо чувствительнее, чем может показаться на первый взгляд. Он о них думал и читал больше, чем все его сверстники-режиссеры. До сих пор помню его давнее интервью в «Коммерсанте», где он с жаром объяснял, как хочет извлечь Татьяну Васильевну Доронину из ее колумбария на Тверском бульваре, чтобы все увидели, что она все еще живая и прекрасная. И может быть, один из лучших его театральных эпизодов в «Маленьких трагедиях» — это «Пир во время чумы», поставленный как его персональное «Соло для часов с боем». Здесь царят и торжествуют те самые актеры и актрисы Театра им. Гоголя, которых он не уволил. Очень пожилые люди в окружении ветхих афиш и пожелтевших фотографий, во всеоружии своих воспоминаний и актерских штампов, разыгрывают прощальный бенефисный «Пир» перед тем, как санитары грубо разведут их по больничным палатам. И кто знает, может быть, это был своего рода оммаж Серебренникова тем, перед кем он испытывал чувство вины, кто был им обижен или несправедливо отвергнут? Многие увидели в этом иронию и сарказм, а я почувствовал нежность и раскаянье.
Но не за тем Серебренникова поставили во главе нового Театра, дав полный карт-бланш. Полагаю, его тогда готовили на роль ключевой фигуры российского художественного истеблишмента. Не маргинальный персонаж, а новый властитель умов, распорядитель судеб и бюджетов. Крепостные актеры, твердящие по телевизору заученные тексты про стабильность и «Единую Россию», были не слишком-то интересны. Нужен был лидер-интеллектуал с международной репутацией, умеющий слышать время, способный доводить свои замыслы до конца. Последнее тоже важно.
Начальство оценило в нем человека дела. Просчиталось в одном: художник оказался в Кирилле сильнее политика. Жажда творчества сильнее желания власти, влияния и денег. Его опрометчивые порывы, как, например, устроить массовое действо в поддержку Pussy Riot, за которым немедленно последовал начальственный окрик, или вполне сознательные и продуманные акции, как документальный перформанс «Похороны Сталина», — всё это вступало в очевидное противоречие с возлагавшимися на него надеждами и существующими установками. К тому же ситуация на Старой площади после марта 2014 года сильно поменялась, а с уходом Сергея Капкова с поста в московской мэрии рассчитывать на былую поддержку не приходилось.
В какой-то момент Серебренников остался почти без министерских денег, но с бесконечными долгами, в полуразрушенном театре, нуждающемся в капитальном ремонте, с молодой труппой, которой, чтобы круглосуточно репетировать и выходить на сцену, надо что-то есть. Мало кто представляет размеры финансовой катастрофы, накрывшей черным облаком «Гоголь-центр» в се-зон 2014/2015. Кирилл готов был браться за любую работу, режиссировать даже корпоративы. Из собственных сторонних гонораров он доплачивал премии особенно заслуженным и сверхзанятым, даже покупал рулоны бумаги для зрительского туалета. Это было время ежедневной, изнурительной битвы за жизнь, о которой никому не полагалось знать.
У нас не любят бедных, а еще меньше — проигравших. Поэтому он не жаловался и не подавал вида, как ему тяжело, а просто упрямо, как вол, работал. Зато теперь можно сказать, что «Гоголь-центр» — один из немногих государственных театров в России, кто смог перейти на частичное самофинансирование. Жизнь затихает здесь только на несколько предутренних часов.
Все остальное время — бесконечные репетиции, тренинги, лекции, презентации, кинопоказы. Не говоря уже о ежевечерних спектаклях, которые идут в бесперебойном ритме приходящих и уходящих пассажирских поездов. Конечно, театр не может стать особо прибыльным бизнесом, но он вполне в состоянии прокормить себя сам. Давняя мечта о «театральной реформе», которой грезили просвещенные умы еще в начале перестройки, была наглядно осуществлена всего за два-три сезона в отдельно взятом пространстве «Гоголь-центра».
И, конечно, публика. Его публика! Ни у кого в Москве такой нет. Молодая, думающая, разбирающаяся во всех последних трендах и новациях. Красивая. Для нее «Гоголь-центр» — не светский выход и не политическая манифестация (хотя может быть и то, и другое), а потребность души, необходимость пережить что-то подлинное, чего никогда не смогут заменить даже самые совершенные технологии и самые продвинутые сети. Театр как приключение, как коллективное переживание, как лучшая часть жизни, проведенная в общении со стихами Пастернака, Кузмина, Ахматовой, Мандельштама, в постижении драматургии Шекспира и Мюллера, прозы Бунина и Гоголя, кинематографа Ларса фон Триера и Лукино Висконти.
В каком-то смысле «Гоголь-центр» под водительством Серебренникова стал университетом для поколения, рожденного в девяностые. К тому же за время его борений за «Гоголь-центр» возникла и утвердилась новая плеяда режиссеров: Константин Богомолов, Влад Наставшев, Максим Диденко. Как прирожденный театральный лидер, Кирилл первым делом пригласил их в «Гоголь-центр» и дал каждому работу. Что-то из этого получилось блестяще, что-то, может, не очень. Но главное, благодаря их спектаклям возникло ощущение талантливого многоголосия, нового театрального поколения, которое работает локоть к локтю и которое заставляло его самого быть в форме и помнить, что он не один.
Хотя, конечно, он один. И других таких нет. Я снова убедился в этом на генеральной репетиции «Нуреева» в Большом.
«Нуреев»
Шел декабрь 2017 года. До последней минуты было непонятно, состоится спектакль или нет. Говорили, что не обошлось без давления со стороны Романа Абрамовича и Валентина Юмашева, пригрозивших выходом из состава попечителей в случае отказа дирекции выпустить спектакль до конца года. Ставки были слишком высоки. На кону стояла не только репутация Большого театра, но и совершенно очевидный выбор российского общества.
В этом смысле премьера Большого, состоявшаяся как раз в дни официального объявления о том, что Владимир Путин будет баллотироваться на новый президентский срок, воспринималась как очевидный жест в сторону вечно недовольных либералов. Вот вам ваш «Нуреев»! Кто после этого скажет, что в России нет свободы или кого-то лишают права на творчество?
