Увлеченный этой доктриной, Гитлер верил, что под его руководством человечество войдет в новый цикл огня – и холод будет отступать перед его легионами. Якобы именно из этих соображений он даже не удосужился утеплить свою армию, отправляя ее воевать в русских снегах. Он был убежден, что заключил союз с холодом и он не остановит его наступление. И когда в декабре 1941 года, уже совсем недалеко от Москвы, температура опустилась ниже сорока, немецкое оружие из-за холодов стало выходить из строя, а тысячи его солдат умирали от обморожения, он отказывался верить в то, что его мистические убеждения расходятся с реальностью. «Этим полумертвым от холода солдатам приходилось сражаться и погибать на страшном морозе, временами доходившем до минус 45. А на них были жиденькие шинельки, на ногах – обычные летние сапоги…», – напишет потом в своей книге «1941 год глазами немцев» Роберт Кершоу. Тогда генерал Гейнц Гудериан срочно вылетел в Берлин, чтобы просить Гитлера дать приказ об отступлении. «Холод – это мое дело. Атакуйте», – ответил ему Гитлер. «Так весь боевой бронированный корпус, захвативший Польшу за 18 дней, а Францию – за месяц, армии Гудериана, Райнгардта и Геппнера, колоссальный легион завоевателей, который Гитлер называл своими бессмертными, иссеченный ветром, охваченный льдом, погибал в снежной пустыне, чтобы доказать, что мистика действеннее, чем земная реальность. Тем, кто остался от этой великой армады, пришлось бросить все и устремиться к югу».
Согласно доктрине верил Гитлер и в древних великанов, стоящих над современным человечеством, а потому называемых «Могуществами». Предполагается, что в горах Тибета он рассчитывал добиться встречи с ними. Возможно, именно «Могущества» мерещились ему во время приступов и их имел в виду Эккарт, говоря: «Мы снабдили его средствами связи с Ними».
Члены Туле, к которым приписывают Гитлера и его ближайших соратников, были убеждены, что Могущества – родоначальники арийцев – живы и следы их ведут в Гоби и Тибет, а «маги-водители народов» могут заключать договор с ними, принося клятвы и жертвы. Они грезили о захвате власти над миром и верили, что дело их будет жить тысячу лет, вплоть до будущего потопа. Каждый из них дал клятву покончить с собой в случае совершения ошибки, ставящей под угрозу договор, а также обязался приносить человеческие жертвы. Они считали, что массовыми человеческими жертвоприношениями можно победить безразличие Могуществ и завоевать их благосклонность.
Так или иначе, есть бесспорный исторический факт – после взятия Берлина, советские солдаты обнаружили среди трупов немецкого войска около тысячи тел тибетцев. Они были одеты в немецкую форму без знаков различия и не имели при себе документов. Есть предположение, что это были адепты религии бон, которые верили в силу человеческих жертвоприношений и тому, что Гитлер сможет открыть для них двери в Олмолунгринг.
Трапеза тем временем подошла к концу, Лакпа неспеша начал убирать со стола утварь. Мирослав поднялся, осушив стакан воды, и положил пряжку в карман брюк. Внедорожники были готовы продолжить путь – звук заведенных моторов слышался за воротами «Ячьего хвоста», и члены группы последовали на него, как на зов, прихватив свои вещи. Мирослав обратил внимание, что Семен плетется к машине еле-еле, так, будто и не было ночного постоя с возможностью как следует выспаться. Он не спускался к завтраку, и Стрельников объяснил это очередным приступом горной болезни. Все-таки Сага находится на высоте более четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Недомогание в таких условиях у людей, не привыкших к высокогорью, – явление обычное. Мирослав и сам ночью чувствовал слабость, на прохудившейся койке его бросало то в жар, то в холод, он кутался в одежду, которая была в его рюкзаке (поскольку изношенное одеяло, предоставленное Лакпой, совсем не грело) и предвкушал, что проснется разбитым. Но утром, к собственному удивлению, обнаружил себя в добром здравии. Ну, почти. Если не считать легкого головокружения, что тоже считалось нормальным симптомом в Тибете.
Сегодня им предстояло совершить последний бросок до Кайласа. Чоэпэл рассказал, что еще несколько лет назад тот путь, который они собирались проделать к вечеру, мог занять двое суток (с учетом ночевок) – настолько труднопроходимым был этот участок дороги. Но китайцы подсуетились и проложили шоссе, устланное хорошим асфальтом, к которому, судя по всему, питали особую слабость. Поэтому дорога не сулила тягот.
Мирослав ловил себя на том, что не слишком-то рад узнавать о такой предусмотрительности здешних властей. Путешествие в Тибет представлялось ему более захватывающим приключением, чем постоянное передвижение на внедорожниках. Но потом он одергивал себя, уличая в эгоизме, ведь это ему, туристу, хотелось экстрима и романтики, а местным тут жить, для них хорошая дорога – ценное обретение. Легко ли существовать там, где путь от одного города до другого может занимать недели? И это в двадцать первом-то веке! В конце концов, при желании туристы могли сами усложнить свой маршрут насколько угодно сурово и двинуть пешком, преодолевая перевалы и реки вброд. Но Стрельников задался целью достичь Кайласа как можно скорей, не уходя с маршрута. Что он, в самом деле, рассчитывал найти в пункте назначения? Дерево с красными цветами, которому должно быть минимум несколько тысяч лет? Тайный проход в ущелье, который вдруг откроется именно ему?
Мирослав до сих пор не мог понять, в шутку ли Владимир Сергеевич затеял для себя все это развлечение или всерьез возлагает на экспедицию особые надежды. Погодин никогда не мог просчитать его, увидеть насквозь. И, словно в подтверждение его размышлениям о непредсказуемости Стрельникова, Мирослав увидел, что тот открывает переднюю дверцу другого джипа и усаживается на сиденье, отправив вместо себя в компанию Погодину, Роднянскому и Ринпоче гида.
– Ты разве не поедешь с нами? – крикнул ему Мирослав.
– Нет, не поеду. – радостно прокричал в ответ Владимир Сергеевич. – Мне досточтимый Ринпоче и не менее досточтимый Анатолий Степанович за несколько дней всю плешь проели. Так что «адью».
Глава 14
– Никак не могу решить, что лучше: костюм или балахон?
С самого утра Света пребывала в сильном возбуждении, вызванном предстоящей пресс-конференцией. Проснулась она не по будильнику, а оттого, что звонил телефон. Сегодня он звонил особенно часто, почти не умолкая, и собираться ей приходилось параллельно общаясь. Сборы выходили суетными, Свету не покидало ощущение, что она может упустить что-то важное. Передвигаясь по дому мелкими перебежками, она прижимала трубку к уху плечом, начинала разные дела, вроде сбора всего необходимого в сумку, но отвлекалась и бросала их, не доделав. Потом замирала и, поразмыслив, возвращалась к незавершенному снова. «Все придут, Вадик! Все придут!», – время от времени радостно информировала она Успенского, закончив очередной разговор.
Успенский, наоборот, был тих и, казалось, безразличен ко всему происходящему. Спозаранку «Айфон» сожительницы выдал привычную трель, давно набившую ему оскомину. Мелодия звонка называлась «ксилофон». В утренней сонной тиши проклятущий ксилофон надрывался особенно истошно, самые высокие ноты вонзались в темную пустоту (куда лишь под утро провалился измученный образами Успенский) тонкими иглами ярких лучей, а задорные колотушки будто извлекали звук не из клавиш инструмента, а из его набухших от новых знаний извилин. От недосыпа сразу, в момент пробуждения, заболела голова. Поэтому выглядел будущий триумфатор пресс-конференции уставшим, словно и не спал вовсе. Под глазами его темнели круги, и без того худощавое, бледное лицо заметно осунулось, нос будто вытянулся и заострился больше прежнего. Света хоть и выразила свою обеспокоенность его нездоровым видом, но втайне лишь порадовалось, что образ пророка набирает колорита.
