– Почти каждый день, как по часам, – отвечаю я, отворачиваясь от нее и глядя в окно домика, в который нас заселили. В Эльзасе, одном из самых потрепанных войной районов, даже не пытаются сохранять иллюзию нормальности. За тоненькой полоской реки лежит город Колмар, некогда изящные церкви эпохи Ренессанса и деревянные дома разрушены бомбежками, деревья, которые раньше бы уже цвели в начале мая, разрубило пополам, точно щепки. Немецкие грузовики и вездеходы заполонили дороги.
– Коньяк, – говорю я. – Где ты его достала?
На лице Ноа появляется виноватое выражение.
– Из вагона герра Нойхоффа. Эммет перебирал его вещи, забирая все, что хотел. Я подумала, что он не заметит.
– Это ты отлично придумала.
Слава богу, она не предложила им еды, с Тьера паек сильно сократили, у нас едва хватает еды для себя и Тео.
– Но теперь его нет, – беспокоится Ноа. – В следующий раз они будут ожидать большего.
– Мы что-нибудь придумаем, – говорю я. Снова ложусь на кровать, в горле першит из-за постоянной завесы дыма и угольной пыли в воздухе. Лачуга, в которой места едва хватает на нас троих, находится в нескольких шагах от лагеря, в ней протекает крыша, и пол совсем грязный. Мы не можем спать в поезде, как в Тьере, опасаясь, что ВВС Великобритании будут бомбить железнодорожные пути. Поэтому мы переселились в низенькие дома, бараки без водопровода, раньше их использовали рабочие, которые трудились на соседнем карьере. Тут не то чтобы сильно безопаснее. Территория цирка здесь ближе к дороге, и военные автомобили грохочут по ней всю ночь, делая это место главной мишенью для обстрелов. Прошлой ночью бомбы падали так близко, что я утащила Ноа и Тео под раскладушку, и, обнявшись, мы мерзли на холодном полу до самого утра.
Уже почти неделя прошла с тех пор, как арестовали Петра, куда они забрали его – одному Богу ведомо. Теперь, когда я просыпаюсь, мне все это видится страшным сном, который мне не удается развеять. И герра Нойхоффа больше нет, он остался лежать на том холме в Оверни. Я обнимаю свой живот, чувствуя пустоту и скорбя по всему тому, чего никогда не будет. Я думала, что, лишившись Эриха и семьи, я потеряла все, что у меня больше нечего забрать. Но этот последний удар – это слишком тяжело. Я позволила себе надежду, несмотря на все обещания, которые дала себе прежде, покидая Берлин. Я позволила себе сблизиться с человеком. А теперь расплачиваюсь за это.
Ноа кладет руку на мой лоб.
– Жара нет, – говорит она, в ее голосе заметное облегчение. Храни ее Господь, она так заботится обо мне. Но ее забота что капля воды – она не в состоянии заполнить пустоту в моем сердце.
Ноа тянется ко мне и берет меня за ладони.
– Астрид, у меня хорошие новости.
На долю секунды мое сердце трепещет. Возможно, она что-то узнала о Петре. Затем я беру себя в руки. Как она может вернуть мертвого к жизни? Повернуть время вспять? Я отодвигаюсь от нее.
– Теперь для нас нет хороших новостей.
– Эммет сказал, что ты снова можешь выступать, – говорит она, делая паузу и вглядываясь в мое лицо в ожидании реакции. Она думает, что я сейчас подпрыгну от радости и побегу переодеваться в трико? Когда-то вернуться к трапеции было моим единственным желанием. Но теперь все это не важно.
– Пойдем тренироваться, – настаивает Ноа, она изо всех сил пытается улучшить ситуацию. Это не помогает, но я люблю ее за ее заботу. – Астрид, я знаю, как тебе тяжело. Но лежа на одном месте, ты ничего не изменишь. Почему бы тебе не летать?
«Потому что вернуться к обычным делам – это признать, что Петра больше нет», – думаю я. Это предательство.
– А смысл? – спрашиваю я.
Ноа не знает, что ответить.
– Астрид, ты должна встать.
– Почему?
Она смотрит в другую сторону, как будто не желая рассказывать мне что-то.
– Помнишь Йету?
– Конечно. – Йета выжила после падения, и ее отправили в больницу рядом с территорией Виши. Мне внезапно становится не по себе. – А что с ней?
– Я спросила Эммета о ней перед тем, как мы уехали из Тьера, и он сказал, что ее отправили в Дармштадт на дальнейшее лечение. Но потом я услышала, как рабочие шепчутся, что ее забрали из больницы и отправили на восток одним из поездов. – Ноа переходит на шепот.
– Ее арестовали? – спрашиваю я. Как Петра. Ноа кивает. – Людей не забирают в полицию со сломанной ногой, Ноа. Это бред. Она не сделала ничего плохого. – Но сказав это, я тут же усомнилась в собственных словах. В это время человека могут арестовать по любому поводу, а то и вовсе без повода.
– Они сказали: если она не может выступать, ее рабочие документы будут аннулированы, – продолжает Ноа. – Ты должна прийти в себя, Астрид, ради всех нас. – Теперь я понимаю, почему Ноа так поспешно ответила немцам, что я не больна. Они чувствуют слабость и жаждут использовать ее в своих интересах.
– Пожалуйста, пойдем со мной на арену. Если ты еще недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы практиковаться, то хотя бы посмотри и посоветуй, что мне исправить, – говорит Ноа умоляющим голосом.
– Выступать под дулом пистолета, – говорю я. – Что за радость?
Но дело не в радости, а в выживании. Кроме того, Ноа права: ничего не изменится, если я просто буду лежать здесь, Петр не вернется. Цирк, мой номер – это все, что у меня осталось.
– Хорошо, – говорю я, поднимаясь. Она уносит Тео в лачугу, где живет Эльси, а я ищу свое трико и поднимаю его поближе к свету, вспоминая последний раз, когда я его надевала, чувствуя, как пальцы Петра касались его ткани. У меня пересохло горло. Возможно, я не смогу. Но я все же надеваю его. Когда Ноа возвращается, я позволяю ей увести меня.
Мы идем по территории цирка. Рабочие сделали все возможное, чтобы расставить цирковые атрибуты: от пивной до карусели, точно так же, как было в Тьере. Но место здесь вызывает ужас – грязное поле на краю заброшенного каменного карьера, неровное, испещренное выбоинами от сражений, которые проходили здесь ранее.
Когда мы приближаемся к шатру, мой взгляд выхватывает трапецию в прорези занавеса. Я останавливаюсь. Как я смогу снова летать, зная, что Петр меня не увидит?
Ноа берет меня за руку.
– Астрид, пожалуйста.
– Я справлюсь, – говорю я, стряхивая ее руку.
Внутри я вижу, что все сделано не так.
Шатер поставлен наскоро, земля не подготовлена, возводило его вдвое меньше работников, в основном все местные и неопытные. Что бы сказал герр Нойхофф о своем великом цирке, оказавшемся в руинах? В завещании сказано, что цирк должен продолжать свою работу, но есть миллион разных мелочей, которые нельзя предусмотреть в завещании: зарплаты, условия жизни, часы работы и так далее. Легко обвинить в этом Эммета. Однако падение цирка началось не с него, все стало трещать по швам месяцы, а то и годы назад, и только теперь, в этой Богом забытой деревне, без лидера, все наши слабости обнажились, проявились во всей красе.
