Отвечая таким маловерам, Гитлер не гнушался и угроз. В августе 1939 года в Берхтесгадене, отстаивая пакт перед своими военачальниками, он заявил: «Сталин и я – единственные, кто способен видеть будущее. И через несколько недель я протяну руку Сталину на нашей общей германо-русской границе, и с ним вместе мы приступим к переделу мира». Потом же, в порядке угрозы, он добавил: «Я уже отдал приказ, и я пристрелю всякого, кто посмеет сказать хоть слово поперек»463.
Одним из людей, которые вполне могли бы воспринять эту угрозу всерьез, был промышленник Фриц Тиссен. Он давно оказывал большую финансовую и политическую поддержку нацистам, но еще до 1939 года он засомневался в правильности пути, по которому идет партия. Хотя Тиссен и приветствовал подавление левых сил, его все больше тревожила преступность и насилие штурмовиков и эсэсовцев. Последней соломинкой оказались события осени 1939 года – в том числе гибель племянника Тиссена в Дахау и леденящее заявление Гитлера в Рейхстаге: «Кто не со мной – тот предатель, и с ним поступят как с предателем». Поэтому Тиссен уехал вместе с семьей в Швейцарию и зажил там изгнанником. Известие о заключении пакта потрясло его. В сентябре он написал из своего швейцарского убежища Герингу, что ему кажется «нелепым», что «национал-социалисты внезапно отбросили свои принципы ради дружбы с коммунистами». По его мнению, эта политика самоубийственна и единственный, кто от нее выиграет, – это «вчерашний заклятый враг [нацистов]… Россия». В октябре он написал уже самому Гитлеру и был столь же непримирим: пакт с Москвой, по его словам, означает не что иное, как Finis Germaniae464 – «конец Германии».
Подобные крамольные взгляды, конечно, не высказывались во всеуслышание. Все публичные отзывы о пакте были единодушно положительными, и немецкие газеты немедленно сменили тон, в котором писали о текущих делах в СССР или о русской культуре. Если раньше репортеры и редакторы редко удерживались в таких материалах от каких-нибудь уничижительных эпитетов, критических замечаний в скобках или глумливых словечек, то теперь они сообщали о событиях с щепетильной беспристрастностью. В то утро, когда власти объявили о подписании пакта, газеты изо всех сил старались подать новость о новом соглашении в выгодном свете. В каждой статье приводились почти стенографические отчеты и комментарии, написанные под диктовку Геббельса: они выражали радость по поводу восстановления «традиционной дружбы между русским и немецким народами». В нацистской партийной газете Völkischer Beobachter Риббентроп поздравлял самого себя, восхваляя собственное достижение, которое ознаменовало «один из важнейших поворотных моментов в истории наших двух народов»465. Даже внутриведомственная газета СС, Das Schwarze Korps («Черный корпус»), выдерживая общий оптимистичный тон, напоминала своим читателям в беглом обзоре российской и советской истории, что империя русских царей была изначально германским государством, которое дважды «спасало» Пруссию, а потом «дорого поплатилось» за вражду с Германией в ходе Первой мировой войны. Вторя Риббентропу, автор газетной статьи заключал, что обе страны всегда процветали, пока оставались друзьями, а потому новая эпоха сотрудничества еще принесет много хорошего466.
Когда началась война, тот же позитивный дух сохранялся. Völkischer Beobachter поместил пространные выдержки из речи Молотова перед Верховным Советом, в которой нарком оправдывал и восхвалял заключенный пакт. А после того, как 17 сентября Красная армия вторглась в Польшу, советские военные сводки были освещены столь же подробно, причем редакционные комментарии исправно вторили официальной советской позиции467. Розенберг, конечно же, кипел от возмущения. Он написал:
Наша печать потеряла всякое достоинство – сегодня она превозносит давнюю дружбу между немецким и русским народами. Как будто наша борьба против Москвы была недоразумением, а большевики всегда были настоящими русскими – это с советскими-то евреями во главе! Такой подхалимаж – просто стыд и позор468.
Подачу культурной темы в газетах тоже подвергли быстрому пересмотру, хотя они явно предпочитали помещать материалы о чем-то русском вообще, а не о каких-то конкретных событиях советской жизни. Например, уже 26 августа появилась выдержанная в сочувственном тоне статья, в которой излагался русский взгляд на битву при Танненберге (25-летие этой даты вскоре собирались отмечать в Германии). А неделей позже, 3 сентября, Völkischer Beobachter отвел целую страницу истории Кремля469. Продолжали выходить подобные материалы о России, посвященные издательскому делу, истории, литературе и музыке. Читателей, вскормленных на прежней пище – статьях, которые источали презрение ко всему московскому, – такая перемена рациона наверняка расстраивала. Со временем на берлинских улицах даже стали продавать «Правду» и «Известия», и, как вспоминал один читатель, «в них ругали англичан, не было ничего против фашизма»470.
Однако, если верить американцу Уильяму Ширеру, Гитлер мог бы и не тревожиться из-за реакции своего народа на резкий разворот в нацистско-советских отношениях. Этот известный журналист и радиорепортер рассказывал, что в Берлине люди – хотя они «все еще терли глаза», словно не веря новости о пакте, – были очень воодушевлены. Вот что он рассказывал своим американским слушателям:
Вы, наверное, удивитесь, но им правда нравится [пакт]. Судя по реакции людей на улицах, этот шаг очень популярен… Сегодня я много разъезжал по Берлину на автобусах, трамваях, на надземке и подземке. Все поголовно уткнулись в газеты. И, глядя на их лица, можно подумать, что они читают там Благую Весть471.
Наверняка нашлись бы многие, кто инстинктивно согласился бы с оценкой Ширера. Один очевидец вспоминал, как люди, прослушав сообщение по радио, реагировали очень положительно. «Все прямо лучились радостью, – рассказывал он. – Куда ни пойдешь – везде с возбуждением толкуют о соглашении с Россией!»472 Отчасти это радостное возбуждение объяснялось ошибочным представлением о том, что этот пакт не возвещает близкую войну, а, возможно, предотвращает ее. Другие же не разделяли этого оптимизма. В Берлине Рут Андреас-Фридрих, автор дневников, сдержанно отметила, что наконец-то напряжение снято – и война теперь неизбежна. Она писала, что новость о пакте прозвучала как «разрыв бомбы», и она даже не знает, «вздыхать ли с облегчением или задыхаться от ужаса». Она уже давно пришла к выводу, что Гитлер хочет войны, и теперь, по ее мнению, он практически дорвался до желанной цели. Она заключала: «Уж пусть лучше наступит ужасный конец, чем будет длиться ужас без конца»473.
Единственной реакцией, которая объединяла всех, было, пожалуй, удивление. Один баварский врач выразил мысли, вероятно, посещавшие тогда множество людей:
Я просто не мог поверить, что Гитлер заключил пакт с большевиками – с той самой силой, в которой, сколько мне хватало памяти, национал-социалисты всегда видели олицетворенное зло… Я поражался – как это фюрер так изменил самому себе, что пошел на такой невероятный дипломатический ход474.
