По понятным причинам еврея Виктора Клемперера посещали более мрачные мысли: он писал, что фотографии, на которых Риббентроп жал руку Сталину, – это «безумие в чистом виде», и добавлял, что на этом фоне «Макиавелли – просто невинный младенец»475.
В военных кругах многие тоже испытывали смятение. Офицер разведки Ханс Гизевиус отмечал, что армейские командиры «будто громом поражены… от негодования у них не находится слов», и добавлял, что «Гитлер, мирно прогуливающийся под ручку со Сталиным, – картина, невыносимая даже для наших аполитичных генералов»476. Генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генштаба, высказался сразу за многих, когда заявил, что новое соглашение вызывает у него глубокую тревогу. В ноябре 1939 года он выразил мнение, что победа Германии над Польшей умаляется тем, что одновременно двинулся на запад «русский великан»477.
Как вспоминал генерал Гудериан, Гитлер, похоже, ожидал, что военные будут роптать. В конце октября 1939 года Гудериану вручили награду – Рыцарский крест Железного креста, – и после этого, когда он сидел рядом с фюрером на обеде в рейхсканцелярии, Гитлер напрямик спросил его, «как в армии реагируют на заключение пакта с русскими». Когда генерал ответил, что солдаты «вздохнули с облегчением», потому что теперь им не придется воевать на два фронта, Гитлер поглядел на него «с изумлением». Так у Гудериана сложилось впечатление, что фюрер остался недоволен его ответом. По его словам, Гитлер был разочарован: «Он наверняка ожидал, что я выражу удивление: как это ему пришло в голову заключать договор со Сталиным?»478
Среди германских политиков тоже наблюдалось беспокойство. Бывший дипломат Ульрих фон Кассель записал в дневнике, что он хорошо понимает идею, стоящую за пактом, – по его словам, она сводилась к тому, чтобы «руками Вельзевула прогнать Дьявола», – но считает, что «весь мир увидит в этом… доказательство полной бессовестности и беспринципности и Гитлера, и Сталина»479. А для Альфреда Розенберга последней каплей стали слова Риббентропа, вернувшегося из второй поездки в Москву, о том, что атмосфера в Кремле была очень теплой, «будто встретились старые товарищи». Розенберг в ярости записал в дневник: «Это самое бесстыдное оскорбление, какое можно нанести национал-социализму»480.
В немецких дипломатических кругах недовольство выражали столь громко, что оно даже достигло британского слуха. Осенью 1939 года виконт Галифакс, министр иностранных дел Британии, подготовил секретный меморандум о германо-советских отношениях, где, ссылаясь на свои источники в Берлине, сообщал, что «в Германии в связи с русско-германским пактом растет неудовольствие и разочарование – во флотских и военных кругах, среди дипломатов, в окружении Геринга и в партии вообще»481. Эти источники были недалеки от истины. Рассказывали, что на следующее утро после объявления о пакте сад Коричневого дома в Мюнхене (где размещалась штаб-квартира НДСАП) был весь усыпан партийными значками – их зашвырнули туда возмущенные нацисты482. Гитлер позднее признавал, что «маневр», каким было подписание пакта со Сталиным, должен был выглядеть «каким-то редкостным головотяпством» в глазах убежденных национал-социалистов, однако он, Гитлер, не сомневался, что этот «резкий разворот» был принят «без недоверия»483. Здесь он заблуждался. Гитлеру и его пропагандистам явно необходимо было провести дополнительную разъяснительную работу.
Для проведения такой работы в распоряжении нацистского государства имелся ряд средств. К выполнению задачи быстро подключили кино – главнейший инструмент воздействия на массы в тоталитарной культуре. Хотя еще несколько месяцев назад нацистский кинематограф старательно показывал «большевистскую угрозу» во всей ее неприглядности, внезапное подписание пакта потребовало сменить тон и тему: теперь режиссеры должны были изображать восточного соседа Германии в более привлекательном свете. Типичной стала судьба, постигшая фильм Friesennot («Фризы в беде»). Он был снят в 1935 году и все еще шел в германских кинотеатрах осенью 1939-го. Действие происходило в СССР, в деревне поволжских немцев: красноармейцы и политруки жестоко преследуют жителей села, и все заканчивается кровавой расправой и убийством девушки-немки, которая влюбилась в советского комиссара. Несмотря на одобрение критики и коммерческий успех фильма (Friesennot имелся даже в личной фильмотеке Гитлера), его антибольшевистская направленность оказалась явно неуместной в изменившемся политическом климате 1939 года, так что в сентябре показ фильма запретили484.
Чтобы было чем заменить подобные ленты, правительство быстро составило новую программу для кинематографистов, чтобы темы и сюжеты больше соответствовали новому внешнеполитическому курсу. Весьма подходящей исторической фигурой для киновоплощения оказался политик XIX века Отто фон Бисмарк – любимый герой немецких националистов и в то же время сторонник здравого союза с Россией. Фильм «Бисмарк», снятый по личному заказу Геббельса, вышел на экраны германских кинотеатров в декабре 1940 года. Но гораздо большим успехом пользовался «Станционный смотритель» (Der Postmeister), снятый по мотивам повести Пушкина с бывшим коммунистом Генрихом Георге в главной роли. Впрочем, несмотря на восторженные отзывы критиков и «приз Муссолини», полученный на Венецианском международном кинофестивале в 1940 году, этот фильм недолго купался в лучах славы. Уже к следующему лету его убрали из проката в Германии, мотивируя это тем, что там слишком уж с большой симпатией изображены русские.
В других областях культуры прорусская деятельность не так бросалась в глаза. Казалось бы, отголоски новой эпохи нацистско-советской дружбы должны были проникнуть в музыку, однако там не наблюдалось особых перемен. Исполнять русскую музыку в Германии запретили только в 1942 году, однако еще с середины 1930-х велась активная кампания за «германизацию» культурной продукции, и потому везде – на радио, в программах концертов и репертуарах отдельных исполнителей – естественно, отражался и сохранялся заданный уклон. Конечно, бывали и исключения. Вскоре после подписания пакта Мюнхенское радио отменило по этому случаю уже стоявшую в программе передачу под названием «Я обвиняю Москву: Коминтерн планирует установить мировую диктатуру» и вместо нее в течение получаса передавало записи русской музыки485. Однако, если не считать подобных примеров, тон в целом сохранялся прежний. Пожалуй, показательно, что в годы Третьего рейха Берлинская филармония устраивала концерты, посвященные музыке многих других стран – в том числе Греции, Болгарии, Италии, Финляндии и даже Британии, – но обходила стороной музыку русских композиторов486. Опера их не избегала – в течение тех двадцати двух месяцев, что сохранял силу нацистско-советский пакт, в Германии исполнялись сочинения Глинки, Чайковского, Бородина и Мусоргского, – но все же это было исключением на общем германском фоне.
Немецкая эстрада обнаруживала те же предубеждения, и лишь изредка кое-где выступали русские или «казачьи» хоры, несколько разбавляя традиционный репертуар мюзик-холлов и предлагая публике «уникальное знакомство» (по выражению из одного рекламного объявления в газете) с «русскими мелодиями»487. Одна такая музыкальная группа, именовавшая себя «Украинским национальным хором», на свою беду, оказалась с гастролями в берлинском мюзик-холле Винтергарден в июне 1941 года – в ту самую пору, когда немцы напали на родину музыкантов. Выступление хора отменили через два дня после начала германского вторжения488. О дальнейшей судьбе исполнителей ничего не известно.
