Тем временем Британия занялась укреплением имевшихся у нее отношений с другими странами. В пять часов пополудни 25 августа британский министр иностранных дел Эдвард Вуд, виконт Галифакс, встретился с послом Польши, графом Эдвардом Рачинским, в своем дубовом кабинете в лондонском Уайтхолле. 58-летний Галифакс ранее был вице-королем Индии и занимал ряд министерских должностей, а в начале 1938 года его назначили госсекретарем по иностранным делам. Это был очень яркий человек: чрезвычайно высокий и худой (одежда на нем болталась как на вешалке), с заметной лысиной, которая как будто подчеркивала его необычный рост. Он обладал спокойствием и рассудительностью – или, по словам одного биографа, «манерами олимпийца»499, слегка шепелявил и хранил мрачное выражение лица. Глаза у него были всегда печальные и полуприкрытые.
Польский коллега чем-то походил на него. Рачинский происходил из аристократического польского рода, его предки состояли на службе при саксонском и прусском дворах. Он окончил Лондонскую школу экономики и потому бегло говорил по-английски, а в 1934 году был назначен послом Польши при Сент-Джеймсском дворе. Он был на десять лет младше Галифакса, внешностью напоминал профессора: высокий лоб, орлиный нос и очки в тонкой металлической оправе.
Беседа Галифакса с Рачинским длилась недолго – всего пятнадцать минут. Предметом обсуждения была реакция Британии и Польши на подписание нацистско-советского пакта, о котором объявили всего тридцатью шестью часами ранее. Перед двумя дипломатами лежал проект договора – «Соглашения о взаимной помощи», призванного продлить уже существующее сотрудничество между двумя странами и заново подтвердить решимость Британии оказать Польше помощь в случае германской агрессии. Необходимость этого нового соглашения уже обсуждалась некоторое время, но московские события перевели его подписание в разряд неотложных задач. Это был совсем короткий документ – восемь параграфов общим объемом около пятисот слов, но ему придавалась большая важность – не в последнюю очередь потому, что в нем оговаривалось: если одна из сторон «вступит в войну с какой-нибудь европейской державой по причине агрессии со стороны последней», то вторая сторона обязуется оказать ей «всяческую помощь и поддержку». Галифакс и Рачинский еще раз перечитали условия договора, поставили подписи, затем обменялись экземплярами и скрепили их второй подписью. Теперь дело было сделано. «Война нервов», похоже, подходила к концу, будет вспоминать потом Рачинский. Наконец-то Польша обзавелась союзником500.
По крайней мере, хоть каким-то союзником. Хотя в Уайтхолле понимали, что после заключения нацистско-советского пакта поляки вполне могут опасаться не только нацистского, но и советского вторжения, гарантия не распространялась на защиту от Москвы501. Министерство иностранных дел Британии рассматривало пакт как неестественное в своей основе соглашение, а потому – ожидая, что оно будет иметь лишь временный характер, – не желало обрубать жизненно важные связи с СССР, преждевременно записывая его во враги. Поэтому, хотя в договоре говорилось лишь об агрессии со стороны точно не указанной «европейской державы», ясность вносил секретный протокол, который прилагался к основному тексту и также был подписан обеими сторонами. Под «европейской державой», разъяснялось в протоколе, стороны, подписавшие договор, подразумевают «Германию», а в случае агрессии со стороны какой-либо иной державы они договариваются лишь «совместно совещаться» о возможных ответных мерах. Хотя британское предложение было не очень-то щедрым, чиновники из Уайтхолла записали в протоколе встречи, что «беспокойство» поляков настолько велико, что Варшава наверняка проявит сговорчивость502.
Сами того не зная, Галифакс и Рачинский подписали документ, как бы мрачно вторивший подписанному двумя днями ранее нацистско-советскому секретному протоколу, в котором оговаривались условия скорого раздела Польши. Таким образом, составлялся вот уже второй за эти два дня международный договор, важнейшие условия которого прописывались лишь в необнародованном приложении.
Спустя девять дней, когда Британия объявила войну Германии, в стране сохранялось спокойствие, хотя в первое же утро Лондон огласили завывания воздушной тревоги. В тот день настрой задал Черчилль, который, хотя еще не был премьер-министром, выступил в Палате Общин 3 сентября и во многом определил военные цели Британии и заодно собственный будущий образ. Его установка станет нормой для следующих месяцев и лет. Выразив оптимизм в связи с тем, что выросло «поколение британцев», которое «готово показать себя» в грядущей борьбе, Черчилль обозначил цели Британии в только начинающейся войне. «Речь идет не о том, чтобы сражаться за Данциг или за Польшу, – заявил он. – Мы вступаем в войну, чтобы спасти весь мир от этой чумы – от нацистской тирании, мы встаем на защиту всего, что наиболее свято для человечества». Через месяц Чемберлен произнесет похожие слова, обозначая военные задачи Британии: они состоят в том, чтобы «спасти Европу от постоянного и неотступного страха перед германской агрессией и дать народам Европы возможность сохранить независимость и свободу» 503.
Таким образом, официальное отношение Британии к Германии было высказано очень четко: она принципиально и неумолимо ополчалась на зло, которое олицетворял и творил нацистский тоталитарный режим. Но если британская позиция в отношении Германии была предельно ясна, то позиция – и официальная, и неофициальная, – занятая в отношении Советского Союза, оказалась намного более сложной. Британскому правительству, бившемуся над сложным вопросом о том, как вести боевые действия с Гитлером в ходе «странной войны», одновременно приходилось размышлять о том, нужно ли идти войной еще и против Сталина.
Общественное мнение не подавало верных подсказок. С одной стороны, были люди вроде «Чипса» Ченнона, которые усматривали в советских шагах, предпринятых той осенью, лишь интриги – часть масштабного заговора. «Наш мир… готовится к самоубийству, – писал он, – а Сталин смеется, и Кремль торжествует» 504. С другой же стороны, в народных массах по-прежнему сохранялись симпатии к Советам, и многие считали, что правительство Чемберлена сделало недостаточно для того, чтобы вовлечь Москву в союз, который мог бы остановить Гитлера. Все эти противоречивые настроения, пожалуй, лучше всего выразил один государственный служащий из Гемпшира, который по просьбе организации Mass Observation, изучавшей общественное мнение в стране, рассказал о своих чувствах в самом начале войны:
Когда я пришел обедать, мне сказали, что мы воюем и что Чемберлен выступил с речью. Хорошо, что пропустил его выступление. Не хочу слушать, как он говорит: «Видит Бог, я сделал все, что мог!» Я ему не верю. Он мог бы договориться с русскими о сотрудничестве.
В заключение этот человек сказал: «Я готов сражаться с фашистами, если это необходимо, но если бы мы прилично обошлись с Россией, то такой необходимости просто не возникло бы»505.
Противоречия в общественном мнении и явная нелепость новоявленной дружбы Сталина с Гитлером стали настоящим подарком для карикатуристов из британской прессы: они очень ловко запечатлели настроения той осени. Чаще всего нацистскую Германию и Советский Союз представляли в образе гориллы и медведя, как это делал, например, Берт Томас из Evening Standard. Именно так 18 сентября – на следующий день после того, как СССР вторгся в Восточную Польшу, – Томас изобразил эту парочку, еле втиснувшуюся в одну узкую кровать: медведь сгорбился с недовольным видом, а горилла тайком тянется к кинжалу. В конце следующего месяца Томас вернулся к той же теме: он изобразил, как нацистская горилла купается в луже «грязи и крови» (символизировавшей войну и нацистский «Новый порядок» в Европе) и подзывает советского медведя: «Иди сюда – здесь хорошо!»
