Но пожалуй, самым известным карикатуристом того времени был Дэвид Лоу – новозеландец, живший в Лондоне. Его сатирические изображения Гитлера и Муссолини настолько метко били в цель, что его работы запретили показывать в Германии и Италии, а сам он в 1940 году удостоился чести попасть в особые эсэсовские списки лиц, подлежавших аресту506. Той осенью он опубликовал ряд карикатур, хлестко высмеивавших нацистов, в том числе «Ломбард Дядюшки Джо» (2 октября), где Гитлер с Риббентропом с вороватым видом спрашивали у Сталина, что он «даст им» за нацизм, и «Кое-кто ведет кое-кого на прогулку», где Сталин с Гитлером прогуливаются под руку вдоль «Восточной границы», при этом ноги у них связаны, так что они ковыляют как бы на трех ногах, и каждый прячет за спиной пистолет. Такими запоминающимися образами Лоу удавалось передать растерянность, страхи и недоумение, которые в ту пору испытывали многие, но мало кто умел выразить так ясно и наглядно507.
Самая знаменитая карикатура Лоу того периода, «Свидание», была опубликована в Evening Standard 20 сентября. На ней показаны Сталин и Гитлер, встретившиеся посреди военной разрухи. Они низко кланяются друг другу, снимают шляпы и обмениваются любезностями. «Кажется, это вы – главный мерзавец и подонок?» – говорит Гитлер, а Сталин отвечает ему: «А вы – кровавый убийца рабочих, верно?» А у их ног между тем лежит поверженная фигура – «Польша». Этот образ, мгновенно ставший каноническим, емко подытоживал господствовавшую в Британии точку зрения: а именно что пакт о ненападении всего лишь циничное и недолговечное соглашение между двумя непримиримыми идейными врагами.
В британских правительственных кругах преобладал более гибкий взгляд: там трезво сознавали необходимость сохранять открытыми каналы связи с Москвой, при этом внутренне опасаясь коварных намерений СССР. Эта двойственная позиция впервые подверглась серьезному испытанию утром 17 сентября, когда советские войска вошли в Восточную Польшу и тем самым зримо опровергли все прежние заявления СССР о «нейтралитете» в войне. На следующий день в The Times вышла редакционная статья, клеймившая Москву и отличавшаяся нетипичным многословием. Вот что там говорилось:
Русские войска пересекли польскую границу по всему фронту. Разочарование могут испытывать только те, кто цеплялся за простодушную веру в то, что Россия отличается от своего нацистского соседа – несмотря на сходство их институтов и политической фразеологии – принципами и целями, стоящими за ее внешней политикой. Немцам, разумеется, было виднее, когда они рассудили, что самопожертвование на мирном фронте окажется бледным и непривлекательным, если к нему не присовокупить двух польских областей – в качестве бесплатного угощения. Германии предстояло совершить убийство, а России – разделить вместе с нею собственность жертвы.
Завершалась редакционная статья на мрачной и вызывающей ноте:
Наше общественное мнение возмущено, но ничуть не поражено этими циничными упражнениями в низшей дипломатии. Сочувствие к Польше, вчера теплое и живое, сегодня взметнулось мощным пламенем… Перед нами мир, в котором стало меньше масок… Через весь мир прочерчена теперь линия, отделяющая цивилизацию от джунглей508.
Между тем в Уайтхолле начали выяснять, означает ли советское вторжение в Польшу, что Британия должна объявить войну Советскому Союзу, как двумя неделями раньше она объявила ее Германии после германского вторжения. Однако виконт Галифакс напомнил правительственному кабинету об условиях секретного протокола к англо-польскому соглашению, то есть о «договоренности» о том, что Британия окажет Польше помощь лишь в случае нападения со стороны Германии. «Исходя из этого толкования, – отмечал Галифакс, – Великобритания не обязывалась, по условиям этого договора, вступать в войну с СССР в случае нападения последнего на Польшу». На всякий случай госсекретарь добавлял, что и «французское правительство занимает ту же позицию»509.
Действительно, британцы совсем не хотели объявлять войну Советам, а, напротив, хотели выстроить с ними крепкие отношения, чтобы прогнать пугающий призрак полноценного германо-советского союза. Поэтому одна светлая голова в кабинете даже предложила подписать с СССР пакт о ненападении – впрочем, ей тут же указали на то, что от подобных соглашений «стало дурно пахнуть начиная с 23 августа»510. Вместо этого решено было использовать для «растапливания льда» торговлю. На первой неделе октября было заключено соглашение об обмене советского строевого леса стоимостью 1 миллион фунтов на каучук и олово. Рассматривались и поставки других товаров – в том числе свинца, меди, какао и станков511. Но хоть эти переговоры и имели некоторый успех, их пронизывал параноидальный страх перед возможными мотивами и действиями СССР. В частности, в ходе переговоров зашла речь и о судьбе шестнадцати британских кораблей, которые в тот момент не выпускали из советских портов, и даже делались намеки на то, что СССР может действовать вероломно – например, распорядиться, чтобы немецкие подводные лодки уничтожали торпедами выходящие с грузом суда512.
Как ни странно, на той же неделе, когда было подписано торговое соглашение, британские начальники штаба составили меморандум, где дали «оценку» новой стратегической ситуации, вызванной нацистско-советским пактом. Военные призывали к трезвым суждениям. СССР теперь мог не только «нанести серьезный урон делу стран-союзниц, сам при этом номинально сохраняя нейтралитет», но и оказать «максимально возможную экономическую помощь» Германии, тем самым замедляя воздействие британской экономической блокады. Кроме того, предупреждали составители докладной записки, Прибалтика и Финляндия остались «беспомощны» перед советской агрессией, к тому же «вполне вероятна» и оккупация Бессарабии. В заключение этот документ, предвосхищавший многое из того, что вскоре действительно произойдет, напоминал британскому кабинету, что «Россия еще не отказалась от своей неизменной цели – сеять мировую революцию», и намекал на то, что нацистско-советский пакт предоставляет Москве «прекрасную возможность» расширить «коммунистическую деятельность по всему миру»513.
Такая шизофреническая раздвоенность характеризовала в ту осень отношение британского правительства к Советскому Союзу: страх перед скрытыми мотивами СССР переплетался с еще более сильным страхом при мысли о том, что отсутствие соглашений с Москвой окончательно толкнет ее в объятья Гитлера, и возникнет полнокровный нацистско-советский альянс. Именно на этом сложном фоне Уинстон Черчилль произнес одну из своих самых знаменитых фраз. Если немцы до этого подвергались недвусмысленно нещадной критике, то в выступлении, переданном Би-би-си 1 октября, Черчилль выказал к Советам определенные симпатии, несмотря на крепнущие подозрения, что те вполне способны потягаться со своими союзниками-нацистами в агрессивных намерениях в отношении Польши. Черчилль сказал радиослушателям, что, напав на Польшу, Советы следовали «хладнокровной политике эгоизма», однако их действия «необходимы, чтобы обезопасить Россию от нацистской угрозы». Даже не думая обрушиваться на СССР с критикой, Черчилль выбирал самые мягкие выражения, выказывая по отношению к потенциальному советскому союзнику столько же снисходительности, сколько обличительной злости – в адрес германского врага. Россия, произнес он в заключение, – это «загадка, окутанная тайной, внутри головоломки»514.
