Конечно, столь широкое определение можно было бы теоретически применить как к Британскому союзу фашистов (БСФ) Мосли, так и к Коммунистической партии Великобритании (КПВ) Гарри Поллита. Однако на практике Закон о защите страны 18В применяли почти исключительно к правым: из приблизительно 1600 британских подданных, подпавших под его действие, около 75 % были из БСФ, и в их число попало все активное большинство этой партии548. Единственным интернированным членом КПВ стал делегат рабочих из Йоркшира Джон Мейсон, которого арестовали в июле 1940 года, обвинив в попытке производственного саботажа549. Эту асимметрию, конечно же, вскоре заметили, и сам Мосли выразил протест, заявив, что расширенное применение Закона 18В летом 1940 года стало прямым следствием (и условием) вступления лейбористской партии в правительство550. Независимо от того, справедливо было это обвинение или нет, очевидно, что многие в британских правительственных кругах понимали, какую потенциальную угрозу для национальной безопасности представляют крайние левые, однако не желали действовать, опасаясь враждебной реакции, которую могли спровоцировать гонения на них, вроде яростного общественного возмущения, которое в феврале 1941 года вызвало решение компании Би-би-си не брать на работу сторонников КПВ551. Понятно же, что если с Советами заигрывали за рубежом, то глупо было преследовать их сторонников у себя в стране.
В этих трудных обстоятельствах, когда американская поддержка еще не была обеспечена, в Уайтхолле, по-видимому, сочли разумным вернуться к политике переговоров с СССР, и человеком, на которого решили возложить эту миссию, стал сэр Стэффорд Криппс. Социалист и ярый марксист, почти начисто лишенный чувства юмора, Криппс был исключен из лейбористской партии за защиту «Народного фронта» от фашизма, а еще публично оправдывал вторжения СССР в Польшу и Финляндию. Следовательно, британскому истеблишменту он должен был казаться идеальным переговорщиком, способным умаслить Москву. Кроме того, у Криппса уже имелся за плечами многообещающий опыт. Как мы уже рассказывали, в феврале 1940 года он ездил в Советский Союз для импровизированных переговоров с Молотовым, в ходе которых у него сложилось впечатление, что Советам «внушают тревогу» их отношения с Германией и они ищут сближения с Британией552. И вот, хотя кое-кто в кабинете и выражал сомнения в политической благонадежности Криппса, в конце мая 1940 года его все же откомандировали в Москву, вначале ограничив его полномочия проведением переговоров о торговле, но затем – после того, как советская сторона обвинила Британию в неуважении, – быстро возведя его в должность полноценного посла.
Однако оптимизм Криппса вскоре сник. Состоялась его первая беседа с Молотовым, но тот оказал ему довольно прохладный прием, а потом посол вынужден был доложить, что, несмотря на все просьбы, после этого его не удостаивали приема еще в течение десяти дней. Так выглядел классическийдипломатический способ выказать пренебрежение. Кроме того, до Криппса постепенно стало доходить, что Советы намерены впредь сохранять хорошие отношения с Германией и отнюдь не собираются пересматривать свою внешнюю политику. Их явно интересовали лишь дополнительные поставки некоторых товаров, к тому же сами переговоры с Британией они собирались использовать как рычаг воздействия на Берлин. Между тем в Лондоне высокопоставленный чиновник министерства иностранных дел сэр Орм Сарджент высказывал мрачно-реалистичную точку зрения:
Мне очень жаль сэра С. Криппса, для которого теперь наступил тот унизительный этап, через который вынуждены проходить все британские переговорщики в Москве, когда их просто томят на коврике перед дверью до тех пор, пока советское правительство не соблаговолит их снова заметить. Такова часть тамошней политики – сталкивать разные державы лбами друг с другом… Между тем Сталин держит сэра С. Криппса ровно в том положении, в каком он ему нужен, а именно в положении просителя перед дверью, где тот дожидается приема со своими жалкими мирными дарами: в одной руке предложения по олову, в другой – по каучуку. Сталин надеется, что сможет отразить любые попытки запугивания и брюзжания со стороны Германии, просто предъявляя ей сэра С. Криппса перед своей дверью и грозя немцам впустить его и начать разговаривать с ним, а не с послом Германии553.
Возможно, левые убеждения самого Криппса отнюдь не расположили к нему советскую сторону, а, напротив, послужили препятствием. Уже после войны Черчилль признавался:
В то время мы еще не понимали, что советским коммунистам наши левые политики ненавистны даже больше, чем тори и либералы. Чем ближе кто-либо по своим взглядам к коммунистам, тем неприятнее он в глазах СССР, – если только он не вступит в компартию554.
Похоже, с выбором кандидатуры британцы все же просчитались. Как отмечали в самом министерстве иностранных дел, успех переговоров был бы гораздо заметнее, если бы в Москву послали «какого-нибудь хамоватого герцога»555.
Тем не менее Криппс не сдавался, и 1 июля его наконец принял Сталин, чтобы принять от британского посла личное письмо Черчилля. Теперь, когда Франция была разгромлена, Черчиллю очень хотелось заново утвердить позицию Британии и попросить Сталина пересмотреть свою позицию. «Германия сделалась вашим другом почти тогда же, когда она сделалась нашим врагом», – писал он. Теперь, когда военная обстановка изменилась, Черчилль хотел разъяснить, что Британия придерживается прежней политики: она стремится не допустить германского господства над собой и освободить от него остальную Европу. Сделав оговорку, что лишь Советский Союз вправе судить о том, угрожают ли его интересам притязания Германии на мировую гегемонию, Черчилль заверял Сталина в том, что британское правительство готово обсуждать любые проблемы, возникшие в связи с агрессией Германии.
Сталин оказался неподатлив. На встрече он держался «официально и холодно», оставил без внимания робкие попытки Криппса нащупать общую почву и не дал прямого ответа на адресованное ему послание Черчилля. Если его и заботили стратегические изменения, которые явно вызвала победа Гитлера над Францией, то он никак этого не обнаружил. Больше того, именно в ходе этого «мучительно откровенного обсуждения» Сталин сделал несколько довольно неловких замечаний о том, что ему не нравятся попытки Британии сохранить «прежнее равновесие» в Европе. Тем самым он как бы одобрил те сейсмические сдвиги, к которым привела агрессия Гитлера556. Можно было сделать вывод, что Сталин нисколько не оплакивал поражение Франции, а, напротив, радовался ему.
У Криппса не осталось сомнений в том, что Сталина устраивает союз с Гитлером, и в том, что в советской внешней политике не произойдет никаких крупных изменений, если только не последует серьезных уступок со стороны Британии. А этого, как он опасался, ожидать не приходится, потому что, по его мнению, Британия в действительности «не имела ни малейшего желания сотрудничать в Россией», к тому же именно давнее враждебное отношение Британии к СССР и толкнуло Сталина в объятья Гитлера557. И, как будто всех этих сложностей было мало, вера Криппса в успех своей миссии пошатнулась еще больше, когда стало известно о документах, захваченных немцами в Париже и касавшихся «Операции Pike» – оставшегося неосуществленным плана союзников разбомбить советские нефтяные месторождения558. Британия просто не знала, куда деваться от стыда.
