Кроме того, у Сталина имелись весьма своеобразные представления о немецких военных: он приписывал им гораздо больше самостоятельности в мыслях и действиях, чем ее у них было на самом деле. Здесь на его взгляды наверняка повлиял опыт Первой мировой войны, в ходе которой кайзер Германии оказался оттеснен на второй план, а военные, напротив, выдвинулись на первый. С 1916 года Германией фактически правил армейский дуумвират – фельдмаршал Гинденбург и генерал Людендорф (этот период получил название «бесшумной диктатуры»). Вероятно, помня об этом, Сталин доверял германским военным еще меньше, чем германским политикам, считая первых гораздо более ярыми «ястребами», чем их политические начальники. В итоге у Сталина развился почти болезненный, навязчивый страх: он боялся спровоцировать вермахт любыми действиями, которые можно было бы расценить как антигерманский шаг. Он боялся, что военные отреагируют на него первыми и таким образом втянут берлинских политиков в войну, о которой те вовсе не помышляют770. «Необходимо проявлять осторожность, не поддаваться на провокации, которые устраивает немецкая военщина, стремясь перетянуть Гитлера на свою сторону, – объяснял Сталин, по свидетельству его переводчика. – Если соблюдать выдержку, не отвечать на вызов провокаторов, то Гитлер поймет, что Москва не хочет никаких осложнений с Германией, и он приструнит своих генералов»771. В этом Сталин жестоко ошибался: все обстояло ровно наоборот. И это заблуждение в будущем обернется серьезными неприятностями. Жуков сам вскоре убедится в этом. В марте 1941 года, когда он представил вождю обновленный вариант плана МП-41, который, хотя и носил преимущественно оборонительный характер, требовал призыва в Красную армию резервистов, Сталин усмотрел в этом действии потенциальный провокационный жест и велел убрать это условие772.
Несмотря на возражения Сталина, весной 1941 года в советских западных военных округах отнюдь не стояла полная тишина. Еще прошлым летом туда были подтянуты красноармейские подкрепления: в Финляндии было развернуто пятнадцать дивизий, в Прибалтике – двадцать, в оккупированной Польше – двадцать две, а в Бессарабии – тридцать четыре. Вместе с другими воинскими подразделениями, размещенными в тылу непосредственно за этими дивизиями, общее число красноармейских частей, готовых сразиться с немцами в 1940 году, увеличилось до девяноста стрелковых дивизий, двадцати трех кавалерийских дивизий и двадцати восьми механизированных бригад773. В марте Жукову удалось-таки протолкнуть свою идею об ограниченном призыве резервистов774, но временные рамки были слишком размыты, и из тех двухсот пятидесяти дивизий РККА, которые планировалось оснастить и вооружить в западных районах к лету того года, многие неизбежно остались недоукомплектованы по штату и недооснащены775.
Похожая картина наблюдалась и в фортификационной системе на западе Советского Союза. С середины 1920-х годов СССР возводил сеть оборонительных укреплений вдоль своих западных рубежей. Эти «укрепрайоны» (или УР) называли еще «линией Сталина». Однако после присоединения территорий, которые отошли к СССР в 1939–1940 годах в результате сговора СССР с нацистской Германией, эти незавершенные укрепления оказались приблизительно в трехстах километрах к востоку от новой советской границы. Поэтому летом 1940 года начали строить новую систему укреплений – значительно западнее старой. Она протянулась змеистой линией по новоприобретенным территориям от Тельшяя в Литве через земли Восточной Польши к устью Дуная в Бессарабии. Позже эти укрепления получат неофициальное название «линия Молотова».
Как и ее предшественница, линия Молотова не являлась единой и законченной линией фортификаций: она задумывалась как сеть взаимосвязанных систем земляных укреплений, бетонных бункеров и других опорных пунктов. Везде, где позволял рельеф местности, инженеры использовали естественные преграды, чтобы направить любые войска вторжения в те зоны, где могли быть сосредоточены силы Красной армии. Укрепления проектировались с большим размахом: планировалось возвести почти 4500 объектов, которые протянулись бы на 1200 километров от Балтийского до Черного моря; для строительства требовался труд примерно ста сорока тысяч человек776.
Однако вплоть до лета 1940 года работы на этом фронте продвигались очень вяло: выведение из эксплуатации старой линии Сталина шло неспешно и фрагментарно, а возведение новой линии Молотова на западе еще толком не началось, несмотря на шквал указаний. Падение Франции в июне 1940 года послужило некоторым толчком для осуществления программы, но и тогда возникли серьезные практические проблемы, в основном вызванные глубокими инфраструктурными и материально-техническими изъянами советской системы. Даже краткосрочная задача – извлечь арматурные детали и прочие элементы из старой «линии Сталина», чтобы их можно было использовать для укреплений на западе, – завела строителей в тупик, потому что орудия, вмонтированные в опорные пункты старой линии, оказались несовместимы с размером казематов новых оборонительных сооружений777.
И все же, несмотря на подобные трудности, очевидно, что вплоть до первых месяцев 1941 года никто не осознавал, насколько срочно требуется подготовка. Отчасти это можно объяснить тактическими причинами: хотя линия Маннергейма в Финляндии в ходе Зимней войны наглядно доказала свою важность, линия Мажино в 1940 году оказалась куда менее эффективной и никак не могла оправдать идею стационарных укреплений. Однако к февралю 1941 года наметились ощутимые сдвиги: состоялись различные встречи, посыпались указы и распоряжения об ускорении строительства линии Молотова; на весь проект выделили 10 миллионов рублей, а ответственность за его выполнение возложили на бывшего начальника генштаба РККА Бориса Шапошникова778. Как только задаче было отдано первостепенное значение, активность сразу возросла, и к апрелю 1941 года количество строящихся укрепрайонов на западе СССР сравнялось с общим количеством УР, возведенных в течение целого десятилетия до 1939 года779. Особое внимание уделялось подступам к Киеву и, что показательно, территории между Гродно и Брестом в бывшей Восточной Польше – на исторической «дороге на Москву»780. И, несмотря на все это, весной 1941 года в официальном отчете делался неутешительный вывод, что «по большей части» новые оборонительные сооружения «не готовы в военном плане»781.
Сам же Сталин в те месяцы был сосредоточен чаще всего совсем на другом: он предпочитал думать о дипломатических средствах, а не о потенциально провокационной подготовке, выполнявшейся военными. Его подход состоял в том, чтобы использовать экономические отношения для умиротворения Германии, когда только возможно, так как по-прежнему полагал, что бряцание оружием – всего лишь тактическая уловка со стороны Гитлера. В этом Сталин руководствовался своим пониманием материалистических основ марксизма, ожидая, что от Гитлера можно легко «откупиться», что его антипатию перевесят экономические выгоды. Кроме того, он уже привык использовать экономические связи с Германией как орудие манипуляции: быстро устранял проблемы, когда хотел угодить Германии, и, напротив, задерживал или прекращал поставки, когда желал показать, кто здесь главный. Эта тактика стала особенно бросаться в глаза в первые месяцы 1941 года.
