Даже ходить по своей надобности приходилось тут же, в вагоне, у всех на виду. Ну да, остальные старательно отводили глаза, но унижение от этого не уменьшалось… Девушкам, молодым женщинам было труднее всего пересилить себя и отправиться к темной, вонючей дыре… Люди, съежившись, сидели на нарах или на своих вещах посреди вагона. Общая подавленность, слезы, стенанья…856
Что еще хуже, поезда часто надолго задерживали, и под присмотром охраны их продолжали заполнять. Иногда ждать приходилось по нескольку дней. Один очевидец бессарабской депортации вспоминал:
Я помню, что было много солдат, помню крики, толпы и вагоны, забитые измученными людьми. Мужчины, женщины, дети – все лежали как попало и цеплялись за свои пожитки… Люди там собрались самые разные: молодые служащие, лавочники, проститутки и учителя, но была одна вещь, которая всех объединяла: никто не знал, что будет дальше, и все плакали от страха и отчаяния857.
Некоторым депортируемым охрана выдавала ведра воды, а другие не получали ничего – их выручали только припасы, которые приносили местные жители или заботливые друзья. Пока поезда стояли или как только они трогались, некоторые ссыльные бросали из окон вагонов письма или записки, не оставляя надежды хоть как-то дать знать о своей судьбе друзьям и близким. Письмо Роберта Тассо, выброшенное таким образом, как ни странно, попало в руки его матери. «После всего, что нам довелось увидеть, – писал он, – мы очень обеспокоены. Никто ведь не знает, когда придут за ним. Но мы надеемся на лучшее, только надеждой и остается жить… Держись, не горюй обо мне»858.
По мере того как поезда ехали все дальше на восток – а ехать до места назначения иногда приходилось целых шесть недель, – бытовые условия в вагонах все ухудшались. Воды и еды не хватало, причем все, похоже, зависело от прихотей охранников-красноармейцев: одни приносили воду и еду на каждой остановке, а другие только угрожали своим узникам и твердили им, что они преступники и им вообще ничего не положено. Как вспоминала одна ссыльная, о медицинской помощи даже речи не было: «Мертвецов хоронили прямо у рельсов, когда поезд делал остановку. Нас же за людей не считали»859. Тяготы депортации были невыносимы. Вот что вспоминала одна эстонка:
От всего пережитого я онемела, я как будто обезумела! Все казалось ненастоящим. Мы были как живые трупы. Мы двигались, но ум у нас как будто отнялся. Мы голодали и не спали, потому что спать было негде… Дети были совсем маленькие и еще не понимали, что происходит. Малыш Яан плакал и говорил: «Плохой солдат, уйди от двери, Яани хочет к папе». Разве я могла ему что-то объяснить? Ночью он говорил, что хочет домой, в свою кроватку. Я отвечала, что нам нельзя домой. Что нужно оставаться здесь до конца860.
Маленький Яан не дожил до конца поездки.
Не всем родителям под силу были такие испытания. Одна латышка решила, что их всех в итоге расстреляют, и, не вынеся тревожного страха, зарезала своих троих маленьких детей бритвой, а потом покончила с собой. Когда позвали охранника-красноармейца, он просто вычеркнул четыре имени из списка. При этом он старался не наступить в лужу темной крови, растекавшуюся у его ног861.
Когда депортированные наконец доехали до места ссылки, их мучения на этом не кончились. Их ожидало унылое существование в трудовых лагерях, и многим уцелевшим предстояло умереть тут же, на чужбине. Таким образом Сталин «зачистил» свою западную границу, изгнав с недавно присоединенных территорий всех, кого сочли способными на саботаж или диверсии, вдохновляемые немцами, или просто причислили к «антисоветским элементам». В процессе депортаций в Сибирь, Казахстан и другие негостеприимные дальние края в глубине Советского Союза были высланы 34 260 литовцев, 15 081 латыш и 10 205 эстонцев862. Кроме того, 29 839 человек были депортированы из Бессарабии863, а еще приблизительно 22 тысячи – в четвертой и последней волне депортаций из бывшей Восточной Польши864. Большинству высланных уже никогда не довелось увидеть родные края.
Итак, к июню 1941 года у Сталина уже не оставалось сомнений в том, что на него нацелено нацистское дуло. И хотя он не желал слушать все более тревожные известия о германских военных приготовлениях, его действия, предпринятые в несколько последних месяцев, ясно показали, что ему хорошо известно об угрозе со стороны западной границы. И все-таки Сталин продолжал надеяться, что, умиротворяя Берлин, он выиграет время, спокойно пересидит лето и, возможно, заставит немцев отложить нападение хотя бы до начала следующего года. Позже он признавался: «Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но думал, что мне удастся выиграть еще полгода»865. А еще Сталин полагал, что до начала военных действий Берлин затеет переговоры, предъявит какие-нибудь требования и ультиматум. Пока же ничего этого не произошло, рассуждал он, балансирование на грани войны еще не привело страну к самому краю.
Кроме того, Сталин чувствовал, что его по рукам и ногам связывают условия нацистско-советского пакта. На переговорах, произошедших в августе 1939 года, он впервые оказался напрямую вовлечен в международные дела, впервые лично провел переговоры и принял участие в составлении условий. Как заметил германский военно-морской атташе в Москве, Сталин стал «стержнем германо-советского сотрудничества»866 и вся корреспонденция проходила через его стол. Многие видели в этом пакте идею Сталина, порождение его ума, его «фирменную политику». Потому-то ему было трудно расторгнуть это соглашение: ведь здесь некого было принести в жертву как политического козла отпущения, не на кого указать обвиняющим перстом. И в этом отчасти кроется объяснение упрямой несговорчивости Сталина – возможно, ему казалось, что с этим пактом как-то переплетена его собственная судьба.
В середине июня, не в силах больше терпеть какофонию слухов, Сталин решил, что нужно как-то действовать. Он составил текст коммюнике для ТАСС, чтобы 14 июня его напечатали все советские газеты и передали по радио для широких масс. Начиналось сообщение с упоминания о том, что «в английской и вообще иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией»». Далее говорилось, что, согласно этим слухам, «Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера», а «СССР будто бы отклонил эти претензии», и в результате обе страны теперь готовятся к войне. Несмотря на «очевидную нелепость» этих слухов, ТАСС сочло нужным официально заявить: Германия не предъявляла Советскому Союзу никаких претензий и никакие переговоры на эту тему не ведутся. Далее в коммюнике говорилось:
По данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы867.
Помимо критики в адрес Лондона, это была довольно отчаянная попытка убедить Берлин публично согласиться с советским заявлением. Оставалась надежда, что Гитлер скажет хоть что-нибудь похожее, быть может, тоже опровергнет слухи о своих воинственных намерениях или даже начнет долгожданные переговоры. Как признал позже сам Молотов, это было «последнее средство»868. Но, увы, в ответ Германия хранила глухое молчание.
