Так, наконец, было достигнуто соглашение. В первую очередь Советский Союз признавал, что советско-германские договоры 1939 года «утратили силу» «касательно территориальных перемен в Польше». Это была не та полная аннуляция пакта, на которой настаивал Сикорский, но нечто очень близкое к ней. Далее, обе страны договорились о том, что восстановят дипломатические отношения и обменяются послами; кроме того, на советской земле будет сформирована польская армия, и командовать ею будет военачальник, которого назначит польское правительство с согласия Москвы. Как обычно, к соглашению Майского – Сикорского прилагались два протокола. Один, публичный, гласил, что «всем польским гражданам, содержащимся ныне в заключении на советской территории», предоставляется амнистия с того момента, когда будут восстановлены дипломатические отношения. Во втором, секретном, говорилось, что рассмотрение всех общественных и частных требований о возмещении убытков откладывается до последующих переговоров1001.
По сути, польско-советское соглашение было классической дипломатической отпиской. Как и нацистско-советский пакт, отмену которого оно возвещало, оно явилось упражнением в реальной политике: стратегической необходимостью, шатким браком по расчету между двумя издавна враждовавшими сторонами, временным договором, в котором наиболее спорные пункты были просто отложены на потом. Британцы поспособствовали заключению альянса между их новейшим союзником и страной, на защиту которой они бросились, вступив в войну; американцы получили такое соглашение, которое можно было спокойно предъявить своему электорату, справедливо опасавшемуся любых намерений СССР; а Сталин восстановил (по крайней мере, частично) свою репутацию порядочного человека в глазах западного мира, при этом практически не пойдя ни на какие реальные уступки. Если же говорить о Сикорском и Польше, то для них это соглашение было, пожалуй, наилучшим вариантом, какого они только могли добиться в тот момент, пускай даже оно оставляло их почти в полной зависимости от благосклонности Сталина (чего и опасался Черчилль).
Польско-советское соглашение было подписано 30 июля 1941 года в кабинете министра иностранных дел Британии в лондонском здании МИД. Сикорский и Майский сидели на противоположных концах длинного стола, заваленного бумагами, промокашками и чернильницами. На Сикорском была парадная форма, Майский облачился на сей раз в темный костюм в тонкую полоску. Иден и Черчилль сидели по одну сторону стола. Премьер-министр Британии широко улыбался и со смаком курил кубинскую сигару своей любимой марки Romeo y Julieta. По другую сторону стола стояли приглашенные фотографы и корреспонденты, которым предстояло запечатлеть это событие для потомства, а также для союзной пропаганды. За всем происходящим наблюдал белый мраморный бюст Уильяма Питта-младшего, премьер-министра Британии более ранней эпохи; по словам Джока Колвилла, личного секретаря Черчилля, «поглядывал он довольно неодобрительно»1002.
Эпилог
Жизнь после смерти
Нацистско-советский пакт оставался предметом большого смущения для обеих подписавших его сторон, и впоследствии они изо всех сил оправдывались, объясняя, зачем его нужно было заключать. 3 октября 1941 года в Берлине Гитлер высказал свое суждение. Его войска готовились к последнему броску на Москву, Красная армия, казалось, была уже раздавлена, и Гитлер уже предвкушал победу над Сталиным и называл Россию «наша Индия»1003. В тот вечер, выступая в огромном берлинском Дворце спорта, Гитлер, не заглядывая в записи, обратился к собравшейся толпе, и одновременно его речь передавали по радио. «22 июня началась величайшая в мировой истории битва, – заявил он. – С того момента все шло по плану». Далее он сказал:
Мы стоим в тысяче километров от нашей границы. Мы стоим восточнее Смоленска, мы стоим у Ленинграда и у Черного моря. Мы стоим у Крыма, а не русские – на Рейне… Число советских военнопленных выросло примерно до 2,5 миллиона русских. Число захваченных или уничтоженных нами орудий достигло приблизительно двадцати двух тысяч. Число захваченных или уничтоженных нами орудий составляет более восемнадцати тысяч. Число уничтоженных или сбитых самолетов превышает четырнадцать с половиной тысяч. За нашей линией фронта простирается русская территория, которая по площади в два раза больше Германского рейха… и в четыре раза больше Англии.
«Враг уже сломлен, – заверил Гитлер своих слушателей, – и уже никогда не поднимется».
В таких обстоятельствах самое время было поразмышлять о причинах, побудивших его заключить пакт со Сталиным. Это решение далось ему трудно, признал Гитлер, назвав его «самым горестным триумфом над [его] чувствами». Но его ждало предательство:
Вы сами знаете, как добросовестно мы выполняли все обязательства. Ни в нашей печати, ни на наших встречах не говорилось ни слова о России. Ни слова о большевизме. К сожалению, другая сторона с самого начала стала нарушать обязательства. Это соглашение обернулось предательством, которое в первую очередь ликвидировало всю Северо-Восточную Европу. Вы сами помните, как тяжело нам было молча наблюдать за удушением финского народа, а потом за уничтожением Прибалтийских государств1004.
В частных разговорах и переписке Гитлер выражался еще откровеннее. В письме к Муссолини, написанном накануне «Барбароссы», он привел стратегическое обоснование предстоящего нападения и объяснил, почему решил положить конец «лицемерной игре» с Кремлем. «Партнерство с Советским Союзом… часто очень раздражало меня, – писал он, – потому что мне казалось, что так или иначе оно означало разрыв с моими истоками, с моими принципами, с моими прежними обязательствами. И теперь я счастлив, что освободил себя от этих душевных терзаний»1005. Итак, для Гитлера нацистско-советский пакт был уродливой стратегической необходимостью, которую навязали ему страны Запада, решившие изолировать Германию. А последующее предательство Сталина, утверждал Гитлер, сделало крах этого вынужденного договора неизбежным.
Советская сторона, разумеется, толковала все совершенно иначе. Как мы уже упоминали, Сталин, выступая с обращением к народу вскоре после нападения Германии, отозвался о самом пакте положительно. Он заявил, что его подписание не было ошибкой и что Советское правительство не могло отклонить предложение Гитлера. Кроме того, он утверждал, что тем самым Советский Союз обеспечил себе полтора года мира и «возможность» все это время перевооружаться. Это логическое обоснование, которое Сталин выдвинул в 1941 году почти в качестве запоздалого раздумья, очень скоро сделалось главной советской трактовкой.
В последующие месяцы и годы пакт отошел на второй план – его заслонили более насущные повседневные заботы: ведение самого дорогостоящего и смертоубийственного конфликта за всю мировую историю. Лишь когда война закончилась, о нем вспомнили снова. В конце 1945 года начал работу Нюрнбергский международный военный трибунал, призванный судить выживших лидеров нацистской Германии, и в ходе процесса внимание судей привлекли, в числе прочего, пакт и его последствия. Обвинители в Нюрнберге прекрасно понимали, что защита подсудимых будет отчасти опираться на принцип апелляции к ханжеству: tu quoque (лат. «ты тоже [так делал]»). Такая защита считалась недопустимой (на спортивной площадке она была бы еще уместна, а в суде – нет), однако она могла серьезно навредить СССР, чья территориальная экспансия, совершенная в 1939–1940 годах в соответствии с условиями пакта, попрала многие из принципов, в нарушении которых западные союзники сейчас и намеревались обвинить бывшие власти Германии. Как предсказывал один из советников из британского МИДа, адвокаты нацистов непременно попытаются «вытащить на свет божий как можно больше русского грязного белья, чтобы свалить его в одну кучу с собственным»1006. А поскольку обвинители, представлявшие союзные страны, не желали дискредитировать своего советского союзника, предмет, казалось бы, возглавлявший список самых важных вопросов для обсуждения – нацистско-советский пакт, – вообще почти не упоминался во вступительном слове при открытии Нюрнбергского процесса.
