— Здравствуйте, Валентин Иванович, — ответила девушка, повернувшись к нему, но оставшись стоять на месте — силуэтом на фоне светлого окна. — Профессор Кротов сказал подождать вас здесь.
В её голосе слышалась улыбка.
— Да, нужна ваша помощь. Если вы не против… — начал Шажков, подходя к окну. Подошёл и запнулся. На него, как бы отделившись от худенького и бесстрастного девчачьего лица, глядели улыбающиеся серые глаза Лены Окладниковой.
Этот открытый взгляд был ощутимо материален. Он словно бы поддерживался распевами её голоса, богатого обертонами — от еле заметной хрипотцы внизу до мягких средних и чистых верхних регистров. Всё это вместе — взгляд и голос — произвело на Шажкова впечатление.
— Вот так оружие ближнего боя, — мелькнуло у него в голове, — сшибает наповал.
Валентин быстро оглядел девушку, поймав себя на том, что делает это несолидно, по-подростковому, и почувствовал забытое уже смущение и одновременно удовольствие от вида её ладной фигуры и естественности позы у окна.
Шестым чувством ощутил, что и Окладникова покрыла его всего мгновенным, как фотовспышка, взглядом, который тут же растворился в воздухе. Опустила ресницы — и как будто выключили лампочку. Пройдёшь и не заметишь эту стоящую у окна девушку с ладной фигуркой, пока она не поднимет на тебя глаз или не заговорит.
Сладив с неожиданным смущением, Шажков воспрянул и, оседлав своего любимого конька, стал любезно, но упорно приглашать девушку к накрытому за кафедральной дверью столу, но она также любезно и упорно отказывалась. К их дипломатичному диалогу стали прислушиваться сидевшие в отдалении студентки, и Шажков уже готов был уступить, как вдруг Окладникова сказала: «Валентин Иванович, пойдёмте лучше на улицу. Там и встретим весну».
2
Аспирантка Окладникова приехала вовсе не с севера, как почему-то предположил старый профессор Кротов. Скорее уж с востока, а именно из города Боровичи, что на реке Мете, коротком, порожистом отрезке длинного пути «из варяг в греки». И, что важно, она неплохо знала английский. Настолько неплохо, что Шажков, сам считавший себя если не корифеем в английском языке, то «уверенным пользователем», перебросившись с ней парой иностранных фраз, довольно бестактно восхитился:
— Поразительно! Неужели в Боровичах детей учат английскому? Зачем?
— Валентин Иванович! В Боровичах медведи по улицам не ходят, там и музеи есть, и театр. Там вообще очень продвинутые люди живут, — Лена произнесла всё это без тени укора. — А на мстинских порогах иностранцы сплавляются, — вдруг добавила она и прыснула в кулачок, вызвав приступ смеха и у Валентина. Оба долго и с удовольствием смеялись.
Шажков почувствовал внутреннее освобождение, как будто глубоко вдохнул и выдохнул. Напряжение, сродни электрическому, возникшее между ним и Леной с первой секунды их знакомства, исчезло, и он теперь мог спокойно и естественно смотреть на Окладникову, не боясь встречаться с ней взглядом и с удовлетворением отмечая, что первое — благоприятное — впечатление подтверждается.
Валентин мог побиться об заклад, что Лена Окладникова чувствовала то же самое.
Они сидели за единственным столиком, вынесенным за дверь ничем не примечательного бистро на узкий тротуар — видимо, в ознаменование первого по-настоящему тёплого дня весны. Лена в песочного цвета приталенном пальто без шапки, наклонившись над столиком, маленькими глотками отпивала горячий чай, держа чашку двумя руками. Шажков сначала хотел заказать себе пиво, но передумал и выбрал кофе, к которому позже добавил рюмку коньяку. Солнце ощутимо грело, ярко освещая одну сторону богом забытого петербургского переулка, фотографически подчёркивая выбоины в асфальте и выделяя трещины в штукатурке домов. Народу было мало. Машин, кроме припаркованных, не было вообще.
Два раза звонили с кафедры. Сначала доцент Маркова возбуждённо требовала присутствия Шажкова хотя бы на традиционном тосте «за дам». Потом позвонил профессор Кротов и спросил: «Валентин, вы решили вопрос с конференцией?» «Уже почти, — ответил Шажков, — согласие получил, обсуждаем детали» — и подмигнул собеседнице.
Валентин теперь с интересом приглядывался к Лене Окладниковой. Очень правильное, но бледное и худое лицо с большими глазами. Прямые русые волосы немного не достают до плеч. Губы тонкие, обозначенные перламутровой помадой. Шея не худая, как можно было ожидать, но очень изящная, женственная, как и вся фигура. Удивительно естественная поза — всегда: стоит ли она, скрестив ноги, с мобильничком у уха, сидит ли, как сейчас, облокотившись на шаткий столик, поправляет ли висящий на тонком ремешке портфельчик или нагибается поднять упавшую связку ключей. Такая естественность вызывала удовлетворение — именно это слово наиболее применимо, — удовлетворение от ощущения причастности к чему-то первоначальному и от понимания того, что любое иное означало бы натяжку, искусственность, претенциозность. Но главное, что буквально заставляло Шажкова вибрировать, — это голос. Позже Валентин с удивлением обнаружит, что её голос универсален: он может быть и голосом матери, трогающим потайные струны мужчины, и голосом дочки, вызывающим инстинкт защитника, и голосом женщины, позволяющим почувствовать себя мачо. Однако в определённых обстоятельствах этот голос мог вызвать досаду и даже вспышки ненависти, причем в самой горячей и необузданной форме, вплоть до стремления выключить, уничтожить источник самого голоса. Но об этом позже.
Шажков несколько раз пытался заказать для Лены бутерброды, но она отказывалась.
— Валентин Иванович, спасибо большое, но я не могу… Не сейчас.
— Но когда же? — в шутливо театральной манере восклицал Шажков.
Вскоре, однако, стало понятно, что отказывалась она не из вежливости или робости, а по причине вполне уважительной.
— Валентин Иванович, только не смейтесь. Я соблюдаю пост… Я верующая, — помолчав, добавила она. — Это, наверное, многое объяснит вам про меня.
— Что же? — Валентин, не ожидая услышать подобное, по инерции продолжал изображать провинциального актера, но смотрел на нее новым взглядом, в котором перемешались уважение и жалость (а может, и толика страха, да как бы и не презрения).
— Нет, ничего, — Лена посмотрела ему прямо в глаза.
— Валентин Иванович, это не повлияет на выполнение вашего задания, — и опустила ресницы.
Как специально, солнце в этот момент зашло за тучку, и враз потемнело. Валентин на мгновение зажмурился. Ему показалось, что потемнело у него в глазах. Из подворотни немедленно пополз ледяной питерский сквозняк.
— Лена, — Шажков впервые назвал её просто по имени, — я верю в вас. Вы не подведёте команду профессора Климова.
Было непонятно, приняла ли Окладникова шутку. Помолчали. Потом Лена сделала неуловимое движение, и вот уже Шажков, стоя рядом с ней, подаёт перчатки, помогает сойти с тротуара, и они, обходя кучу ноздреватого снега, пересекают улицу и проходными дворами идут к метро.
