Лена готовила на кухне, когда Валентин, держа двумя пальцами её телефонный аппаратик, вошёл в туалет, закрылся и, сев на стульчак, уверенно нажал кнопку набора ненавистного номера. Раздались гудки, потом юношеский взволнованный голос спросил: «Леночка, Лена. Это ты, милая?» Шажков сделал немалое усилие, чтобы промолчать.
— Леночка, — снова позвал тот же взволнованный голос, — ты не можешь говорить, милая?
Шажков молчал, сдерживая тяжёлое дыхание. В его ушах издевательски звенело смешное деревенское «милая».
— Я понимаю, — продолжал взволнованный голос в трубке, — не говори ничего. Мы скоро встретимся, обещаю. Жди меня в Новый год. Я не буду скрываться. Мы… — Шажков не выдержал и не дал договорить, прервав звонок.
Ноги сами вынесли его на кухню. Лена стояла спиной и нарезала что-то на разделочной доске. Её ключицы двигались в такт движению ножика. Она почувствовала Валино присутствие, оглянулась и, улыбнувшись, сказала: «Через пятнадцать минут ужинать будем».
— Ну как твой хахаль из Боровичей? Отстал от тебя? — бодрым фальшивым голосом, но внутри замирая, спросил Валентин, остановившись в дверях.
— Да. Пусть тебя это не тревожит, — продолжая нарезать, отозвалась Лена, — я уже забыла про всё это.
Её спина чуть напряглась, или Шажкову показалось? Нет, не показалось.
«Врёт», — с мстительной внутренней усмешкой подумал Валя.
Он почувствовал мерзкое удовлетворение от того, что сейчас добьётся сатисфакции, и сказал, обращаясь к ней, в душе торжествуя и вкладывая в слова максимум яда и обиды (и с ужасом осознавая сказанное): «Ах ты мелкая лгунишка! Ты — мелкая лгунишка, слышишь? Ты же сегодня с ним говорила! Что, не так?» — и швырнул на кухонный стол её мобильный телефон.
Лена вздрогнула, быстро повернулась и глянула новым, непривычным, поразившим Шажкова взглядом загнанного животного, излучающим ужас и покорность одновременно. Она быстро переводила взгляд с Шажкова на телефон и обратно и, заикаясь, пыталась что-то произнести, но лишь отчаянно жестикулировала руками. Потом схватила со стола аппаратик, сдёрнула крышку, вытолкнула сим-карту и согнула её пополам: «Всё. Видишь — всё. Больше он не позвонит. Всё!»
В душе у Шажкова разливался стыд, и одна единственная мысль сверлила голову: «Как после всего этого жить дальше? Простит ли?»
Но это было не последнее испытание, которым подверглись их отношения той осенью. Когда Шажков, периодически, заезжавший к Лене на квартиру с «контрольными визитами», обнаружил у неё в почтовом ящике ещё несколько писем от Димы Стрепетова, его терпению, казалось, пришёл конец. Он не знал, как гонят из дома неверных жён, но твёрдо решил расстаться с Леной и выпроводить её из своего жилища. С этой мыслью Шажков вошёл в квартиру, где уже не ничто не дышало для него былым счастьем.
Он подошёл к Лене, мгновенно всё понявшей из его взгляда, кинул письма на диван, где она сидела, завернувшись в платок, и сказал коротко: «Уходи».
Лена как будто только этого и ждала. Она встала, молча прошла мимо Шажкова в коридор и стала надевать сапоги.
— Тебе не стыдно? — чтобы что-нибудь сказать, спросил Валентин.
— Стыдно. Я виновата перед тобой. Я не справилась. Я не смогла, — мёртвым хриплым голосом произнесла Лена. Её голос показался Валентину столь диссонансным и отталкивающим, что в душе замутилась ничем не мотивированная злость.
— С чем не справилась? — потемнев лицом, спросил он.
— Ни с чем я не справилась. Так мне и надо. Но ты здесь ни при чём. Ты — ни при чём!
Лучше бы она не говорила это таким голосом. То, что слетало с её бледных губ, слышалось Шажкову вороньим карканьем. Валентин не понимал, что она говорила, он только вздрагивал от каждого звука её голоса как от скрежета расстроенного и брошенного в помойку прекрасного музыкального инструмента. И вот он, переполненный ядом, отравленный звуковой фальшью, замаранный собственной невнятной виной, с плеча замахнулся на Лену, и его ладонь, как в замедленной съёмке, полетела к её щеке. При этом он не чувствовал ни презрения, ни равнодушия, которые, как ему казалось раньше, должны сопутствовать мужскому рукоприкладству. Он чувствовал ненависть. Лютую ненависть и невозможность остановиться. Шажкову казалось, что если он сейчас ударит Лену, то он уже не остановится, а будет бить и бить, а потом закончит неудачное времяпрепровождение на этой бренной земле каким-нибудь из известных способов.
У неё в глазах не было страха, а было удивление, казалось, от страшной догадки: «и ты такой же!» Она моргнула, и её взгляд вдруг стал другим. В нём Шажкову читалась теперь вина, но не та вина, которая видится во взгляде, про который говорят «как у побитой собаки». Нет, во взгляде у Лены Окладниковой виделось спокойствие и готовность принять неизбежное, читались одновременно и нарастающая отчуждённость и разливающаяся нежность. Внутреннее понимание, что всё кончилось, смирение с этим и прощение — вот что читалось Шажкову в её глазах, когда его ладонь летела к её щеке.
«Так вот оно как, — пронеслось в голове Валентина, — материализация расхожей фразы „от любви до ненависти — один шаг“». Потом он подумал: «Не слишком ли я сильно? Ведь ей будет больно». И нажал на тормоз. Все его мышцы враз вспухли, отворачивая тело вбок, отводя руку и гася набранную инерцию. Шажков больно чиркнул пальцами по косяку двери и, не сумев полностью вывернуться, толкнул Лену плечом, чуть не сшибив с ног, но удержался на ногах и в последний момент поддержал и её под локоть, не дав упасть. Поняв, что всё обошлось, и не взглянув больше на Лену, без единой мысли в голове Валентин быстро прошёл в комнату и закрыл за собой дверь. Он постоял, прислушиваясь, пока не услышал, как щёлкнул замок входной двери и всё погрузилось в тишину. Шажков глубоко вздохнул, чувствуя разливающуюся по телу усталость, сел на диван, потом лёг, перевернулся на живот, вытянулся и, положив под себя обе руки, провалился в небытие.
3
Плотные тяжёлые облака волнами уходили к линии горизонта, которая казалась прочерченной по линейке острым карандашом. Ниже горизонта — невыразительная серая поверхность Финского залива. Далёкую перспективу впереди замыкал серповидный изгиб береговой линии с белыми пятнышками зданий, расположенных на берегу где-то в районе Сестрорецкого курорта. Справа вдалеке из серой воды вырастали еле заметные контуры строений, дымовых труб и гидротехнических сооружений Кронштадта. Отчетливо виднелся напёрсточек Кронштадского собора.
На переднем плане — россыпи больших и малых камней на песке и в мелкой воде с пучками чёрных водорослей, живописно разложенных вдоль кромки берега. Холодно и безветренно. Кажется, что ещё чуть-чуть, и подморозит.
Шажков и Окладникова уже больше часа шли по пустынному берегу в направлении города. Они приехали в Репино по нижнему шоссе, подъехали к кафе «Дилижан» и обнаружили его закрытым с забитыми окнами. Не то чтобы Валентин сильно расстроился по этому поводу. Ему не хотелось ни с кем встречаться, даже с Ваграмом, который стал бы отвешивать шумные (и совершенно искренние) комплименты Лене, а потом втянул бы Валю в философские беседы, суть которых сводилась к тому, как хорошо быть хозяином своей судьбы.
