— Учился я здесь, в Питере. А как родители померли, продал там всё и переехал сюда жить. Так и живу здесь уже десять с лишком лет. Вот мы с тобой могли бы на Сахалин? Ты учить, а я лечить. Хороший тандем, ага?
— А ждут нас там?
— Это не важно. Хотя, нет — важно. Я вот решил в своё время вылечить всех больных в микрорайоне.
— Получилось?
— Не дали мне. Лицензии нет, вот и наехали, чуть уголовку не завели. Если бы не Лёха, участковый наш, неизвестно, что ещё было бы. А я из принципа не хочу лицензию получать. Имею же я право помогать людям, и даже обязан в соответствии с клятвой Гиппократа. Причём здесь лицензия? И вообще, — Туманов возвысил голос, — что это за стремление непременно захватить, стреножить, зомбировать свободного человека: церковь эта твоя, государство, власть…
Шажков молчал.
— Я ещё могу понять церковь и Бога вместо успокоительной таблетки. Я тебя не обижаю своим богохульством? А то скажи.
— Нет, нет, говори.
— Когда всё плохо или когда смерть не за горами, — воодушевленно продолжил Серёга, — обращение к Богу может помочь, как вера в исцеляющее лекарство. Я тебе это как врач говорю.
— Ну, это не откровение. — возразил Валя. — Ещё Джон Леннон пел: «Бог — мерило нашей боли». Тут не надо быть врачом, чтобы понять.
— Вот-вот. В терапевтических целях церковь я принимаю. Но только в них.
— Имеешь право.
— И раз уж мы о церкви заговорили… Только ты не обижайся, ага?
— Я не обижаюсь.
— Тогда скажи мне, почему все попы такие толстые?
— Не знаю, — Шажков невольно улыбнулся и на секунду задумался. — Отец Владимир, которому я исповедуюсь, не толстый.
— Тоже не знаешь. Если будет возможность, спроси. Может быть, они питаются не так. Тогда можно было бы разработать специальную поповскую диету. Не шучу, я могу это сделать. За основу берём стол номер восемь — для больных, страдающих, ик, ожирением, ик, — Туманов немного поикал, опрокинул ещё рюмку и продолжал. — Тысяча семьсот килокалорий полноценной пищи — этого за глаза достаточно. А для некоторых можно и до тысячи пятисот снизить.
— Они тогда на службе свалятся. Ты хоть раз службу в церкви стоял?
— Нет. А сколько она длится, непрерывно?
— Литургия — часа три, а то и четыре, если праздник или исповедующихся много. А в день ведь несколько служб.
— Немало. Нагрузка, как у хирурга.
— Или преподавателя.
— Вот-вот. Ладно, — он хитро подмигнул Валентину, — накинем килокалорий триста. Две тысячи килокалорий — вот норма священника. Питание должно быть полноценным, конечно, здесь не экономить. Плюс упражнения. Есть движения, которые незаметны под одеждой, а живот уменьшают на два размера. Показать? — Туманов вскочил со стула, однако Шажков удержал его: «Серёга, потом».
Пока Туманов витийствовал, Валентин ещё сдерживал смех, но, когда всклокоченный Серёга бросился показывать, Валя перестал сдерживаться и расхохотался.
— Смейся-смейся, — сделал обиженный вид Туманов, — когда в форму приду, напишу брошюру, а ты поможешь с научным аппаратом.
— Пиши — помогу.
— Но ты всё-таки спроси у своего. Они-то сами что думают? Вес — он на ноги давит, сапоги быстрее снашиваются, да и суставы тоже не казённые. Диабет, опять-таки, сердце. Спроси.
— Ладно, спрошу, если оказия случится.
Туманов вздохнул, и Валентин заметил, что он сгорбился и как-то осел.
— Пора заканчивать, — решил Валя и сказал: — Мы вот с тобой здесь водку пьём, а может быть, кто-нибудь сейчас заболел и ты нужен ему немедленно.
— Да, это проблема, — задумчиво ответил Серёга. — Я с собой не справляюсь, не то что с Богом твоим.
— Без Бога трудно справиться.
— Так! — Туманов неожиданно насупился и блеснул шальным взглядом. — Хватит пропагандой тут заниматься.
— Ух, как страшно, — покачал головой Валентин. — А мнение своё я могу высказать, как свободный человек?
— Можешь, — выпятив грудь, отчеканил Серёга, — но молиться всё равно не заставишь!
— И не думаю.
— Вот и правильно…
Туманов ещё больше осел и облокотился на стол. Его глаза постепенно становились плоскими, кисти рук двигались, как будто он протирал их перед операцией.
— Здесь мне не воскреснуть, — заговорил он снова после длинной паузы. — Надо куда-то уезжать, встряхнуться и там начать. Опыт есть, и силы ещё остались. Поехали? А, Валя? — и он посмотрел на Шажкова детским взглядом, полным надежды.
— Подумаем, Серёга, — обнадёжил его Валя, — но сначала протрезветь нужно. Скоро ты из штопора-то собираешься выходить? Лариса Черепанова сказала, что ещё неделю, полторы.
— Не, — покачал головой Туманов, — Лариса не знает. Меньше недели.
— А пить всё это время что будешь?
— Да есть у меня. Я ж тебя водку попросил принести, чтобы вместе выпить.
— А своим угостить не мог? Запойная жадность заела?
Туманов молча развёл руками и покачал головой. Было видно, что Серёга стремительно доходит «до ручки». Его взгляд потерял осмысленность, и весь он обмякал, как будто из его тела фрагмент за фрагментом извлекали позвоночник.
— Вот из штопора выйду, — медленно проговорил он, — поеду в деревню, подругу школьную навещу. Муж у неё Колька, тоже запивает… Может, вместе и воскреснем…
Туманов устало подпёр голову рукой и закрыл глаза.
— Вот-вот из штопора выйду, ещё немного… и… на Сахалин… — сонно бормотал он.
— Ладно, давай я тебя в постель отведу, — устало сказал Шажков Туманову. — А я приберусь тут немного и тоже пойду.
— Спасибо, что навестил. Дверь захлопни… И звони, не пропадай.
Валентин приподнял обмякшего Туманова, подсев ему под плечо, провёл в комнату и, как он был — в рубашке и шортах, — положил на постель, прикрыв до пояса простынёй. Потом подмёл на кухне, отмыл хозяйственным мылом липкую посуду, собрал два пакета мусора и пустых бутылок и вышел из квартиры, захлопнув обитую потрескавшимся дерматином дверь.
Шажков вышел от Туманова со сложным чувством. Он только что общался с очень близким ему человеком, может быть, самым близким после Лены. Серёгина позиция была очень понятна Вале: я не хочу никакой церкви, так как она навязывает мне своих богов, веру и убеждения, не хочу ничего такого, что разобщает людей, не хочу государства, так как оно ничего не делает, а только прессует всех. Я хочу сам своей волей и умением помогать людям. В этом было Серёгино понимание свободы. За исключением веры и церкви (Шажкову отношение Туманова к религии и церкви казалось честным, и его не хотелось переубеждать) — это было и Валино понимание свободы.
