— Не могу, уши вянут, — извиняющимся голосом сказала она на выходе из театра.
Наконец, они попали в Филармонию. Шажков сам поначалу не понимал, почему он не пригласил Лену в Филармонию раньше. Не настолько же он был предан воспоминаниям об их с Совушкой увлечении классической музыкой. Потом Валентин понял причину: он сам не мог слушать классическую музыку после всех произошедших с ними событий. Внутри у него не звучала музыка, и душа не открывалась музыке, приходившей извне. Он уже почти смирился с этим, воспринимая случившееся как Божью кару.
Сначала они с оказией сходили в Большой зал на Гершвина, где оркестр с трудом вынес на своих плечах Кубинскую увертюру, превратив её в подобие марша слонов, но легко исполнил Рапсодию в стиле блюз.
Потом случайно попали на выступление в Малом зале немецкого камерного оркестра, очень профессионально исполнившего основные хиты Вольфганга Амадея Моцарта, и в душе Шажкова что-то шевельнулось.
Наконец, уже осознанно, заранее купив хорошие билеты, пришли слушать третий концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова — одно из любимых произведений Шажкова.
Молодой пианист начал нервно и импульсивно, но музыка повела его, успокаивая и подчиняя широкому, мощному движению души, раскрывающейся наружу и в то же время вбирающей в себя всё окружающее.
Конец третьего концерта всегда поражал Шажкова редким для русской симфонической музыки оптимизмом — не стеснительным и извиняющимся, не робким и осторожным, а открытым, уверенным, всеобъемлющим, победным. И вот, когда стали играть третью часть, музыка, наконец, захватила Валентина. Он почувствовал, как отпускает напряжение, державшее его все последние месяцы. Ещё немного — и Шажков дрогнул в полутьме зала, почувствовав, как его глаза стремительно наполняются слезами.
— Этого ещё не хватало, — подумал он и сжал зубы, стараясь отвлечься от музыки, но она не отпускала, и слёзы потекли по щекам. Он сделал движение рукой, будто почесал под носом, смахнув одну слезу, потом вторую. С досадой вспомнил, что в кармане нет носового платка. Собираясь куда-нибудь с Совушкой, он непременно клал платок в нагрудный карман, да ещё подбирал по цвету. Тогда ему это казалось важным, но не сегодня. Хотя именно сейчас платок бы и пригодился — в первый раз в жизни.
Борясь со слезами, Шажков скосил глаза на Лену. Она сидела прямо, а глаза её блестели в полутьме, как две звёздочки.
Валентин с трудом дождался завершающего мощного аккорда и позволил себе под его прикрытием хлюпнуть носом, а в суете аплодисментов окончательно вытер щёки. У Лены у самой глаза были на мокром месте, так что она не искала взгляда Шажкова.
«Кажется, не заметила», — подумал Валентин со смешанным чувством, в котором преобладало облегчение, но также было и ощущение некой потери от того, что встреча их глаз, наполненных слезами, не состоялась.
Главное же, что произошло в тот вечер с Шажковым, — к нему вернулась музыка. И он только теперь смог оценить ту нестерпимую пустоту, которую ежесекундно пытались заполнить собой сорные звуки и которую приходилось оберегать от фальши в надежде на возвращение гармонии.
2
Солнечный луч, проходя сквозь пыльное стекло, согревал руку. Валентин стоял у окошка в приделе церкви, не решаясь пройти внутрь, где наблюдалось нешуточное движение и, судя по всему, в полном разгаре была генеральная уборка.
— У нас субботник, молодой человек, — сказала (как показалось Вале, с лёгким осуждением) вышедшая в придел незнакомая старушонка в шерстяном платке.
— Вижу, — ответил Валя. — Посубботничать с вами, что ли? — и с этими словами вошёл в храм.
Внутри церкви, в основном, были пожилые женщины да несколько девчонок. Лишь один маленького роста щуплый то ли мужичок, то ли парень с тёмным обветренным лицом суетился у высокой металлической лестницы, приставленной к правой стене.
— Гоша, — позвал его громкий женский голос, — Гоша, не дури. Не лезь наверх, навернёшься с похмелья!
— Сама ты с похмелья. Дыхнуть тебе? — хриплым голосом возразил мужичок.
— Отец Владимир, скажите хоть вы ему. Что, внизу мало окон? — обратилась женщина к священнику, выходившему в чёрной рясе из алтаря с рулеткой в руке. Отец Владимир увидел Валентина и, приветливо улыбнувшись, кивнул ему. Это застало Валю врасплох, и он сумел только, как Чингачгук, поднять в знак приветствия правую руку.
— Я всегда вверху отковыривал, — упрямо повторял, держась за лестницу, Гоша.
— Всегда? — воскликнула женщина, обводя глазами окружающих в поисках поддержки. — Насмешил! Да ты в прошлом году в церковь в первый раз вошёл, дрожал весь со страху. А уже «всегда»!
— С прошлого года наверх и лазаю. Отец Владимир, было ведь?
Отец Владимир плотно закрыл за собой створку алтарных ворот и, скрывая в бороде улыбку, смотрел то на женщину (наверное, жену), то на возмущённого Гошу. Потом махнул рукой и сказал: «Пусть забирается наверх, чего тут. А мы лестницу подержим».
— Ну, лезь, раз батюшка благословил.
Гоша быстрыми обезьяньими движениями забрался на верхотуру и, встав на предпоследнюю реечку и держась одной рукой за стенку, второй рукой долго отковыривал два задубевших шпингалета, потом, дёрнув несколько раз, с треском распахнул внутреннюю раму. Взметнулся клуб пыли, густо заискрившись в солнечном луче, и из него полетели вниз куски замазки, ваты и поролона.
— Господи, пыли-то, — расступившись, воскликнули женщины и стали все как одна смешно чихать в кулачки.
— Весна! — широко улыбаясь щербатым ртом, провозгласил сверху Гоша.
— Весна! — подтвердили снизу Валентин и отец Владимир.
Подбежали две девчонки и стали торопливо мести вениками пол. Священник взял из рук незнакомой Вале женщины ведёрко с водой и, поднявшись на поллестницы, передал его Гоше, и тот, обдавая деревянный пол крупными каплями, стал мыть стёкла верхних окон.
Женщины протирали окна внизу, а отец Владимир ходил с рулеткой вдоль стен и делал карандашом отметки на уровне пояса. Затем подозвал сидевшего за иконной лавкой, а потому не видного Илюшу Савельева, они взяли заранее подготовленные длинные листы фанеры и стали прибивать их к неошкуренной стене.
Поймав момент, когда Отец Владимир отойдя в сторонку, отряхивал рясу от деревянной трухи, Валя подошёл к нему и попросил о разговоре.
— Только быстро не получится, — добавил он. — Вы поймёте, почему.
Отец Владимир подумал несколько секунд, потом кивнул головой и сказал:
— Хорошо. Сейчас закончим здесь и потом можем поговорить в ризнице. Там нам никто мешать не будет.
В маленькой комнате, отделённой от главного помещения церкви фанерной дверкой, тускло поблескивала тёмным золотом церковная одежда, висевшая вдоль стены и частично прикрытая занавеской. У окошка, забранного решёточкой в виде солнечных лучей, стоял столик, какие ставят в малогабаритных кухнях, с электрическим чайником и сахарницей. Ещё в комнатке был стеллаж, наполненный церковной утварью, и несколько разнокалиберных табуреток. Отец Владимир сел на одну из них напротив Шажкова и кивнул головой, приготовившись слушать. Валентин помолчал некоторое время, не от волнения, а от необходимости сосредоточиться, и начал.
