Марина Мироновна, Ленина мама, чувствовала себя неважно, и в первых числах мая её положили на обследование в местную больницу.
— Скажи маме, пусть к нам приезжает, — предложил Лене Валентин, — жить есть где, и у меня есть знакомство в 122-й медсанчасти.
— Я предлагала, но отец хочет её в Москву отправить через свои связи. Только не поедет она, если не совсем крайний случай.
Лена получила выговор от своего научного руководителя, профессора Мазина, за задержку представления плана диссертации и намёток первой главы. Профессор Мазин появился на кафедре недавно. Бывший чиновник, несколько лет работавший заместителем председателя одного из комитетов городской администрации. Ходили слухи, что диссертацию ему писал коллектив под руководством профессора Климова, а сам он пришёл на кафедру, чтобы отсидеться до следующего чиновного назначения. Шажков Мазина знал плохо, но против него, в принципе, ничего не имел. Когда же Лена рассказала ему про случившийся неприятный разговор, Валентин взялся было помочь, но встретил неожиданное возражение с её стороны.
— Нельзя оставлять неразрешённый конфликт, — убеждал Валентин Лену, — я поговорю с Мазиным, объясню, что ты болела. А потом мы быстренько сделаем то, что он просит. Он ведь прав, да и для нас это совершенно не проблема.
Лена отмалчивалась, и Шажкову казалось, что она просто устала и не оправилась ещё после психологического стресса последних месяцев, хотя в глубине души он чувствовал, что всё может быть серьёзнее. Эту мысль Шажков заталкивал поглубже, но не мог от неё освободиться.
Прошло немного времени, и Лена сама начала разговор, из которого следовало, что она не может продолжать учиться в аспирантуре и хочет вернуться домой в Боровичи. Ни больше ни меньше.
«Боровичи, Боровичи, — пропел про себя Шажков, услышав эту новость, — где вы, мои Боровичи?»
— А у нас с тобой что, всё кончено? — только и смог спросить он.
— Я думаю, ещё и не началось по-настоящему.
— По-настоящему всё должно снова начинаться рождением героев, да? Как в «Дне сурка». Только я — на тринадцать лет раньше, чем ты.
— А вот и нет. Я уже родилась. Ты просто не заметил, что я родилась заново. Я не такая, какой была, когда мы познакомились. Сама не понимаю, какая. Надеюсь, что лучше.
— А ты мне нравилась и такой, какой была.
— Нет, нет, что ты.
— Ну ладно. Заново так заново, — великодушно согласился Шажков. — Принимаю тебя новую. И думаю, что ты права — нужно отдохнуть. Бери академический отпуск и поезжай домой. В аспирантуре это допускается, а устроить я помогу.
— Аспирантура — это такая ерунда, Валя, — тихо, как самой себе, сказала Лена. — У меня мама болеет, вот что важно. За мной грехов самых мерзких целый лес стоит. За мной убийство, и не одно, вот что важно. Удивляюсь, почему у меня язв на лбу ещё нет. Господи, лучше бы были!
— Не наговаривай на себя лишку, — строго предупредил её Валентин, — а то я про себя такое расскажу, тебе худо станет.
— Разве это лишку? — не слыша Валентина, продолжала Лена. — Я за детей своих не родившихся вину чувствую. И за Диму вину чувствую. И за тебя вину чувствую.
— Всё! Хватит.
— Да, хватит, хватит! Прости меня, Валя. Отпусти меня. Я не готова ещё для тебя. Мне нужно время.
— Я отпущу тебя, но бросить не могу.
— Спасибо…
— Причём здесь спасибо? — возвысил голос Шажков. — Я люблю тебя, понимаешь? Как я могу тебя бросить, если я люблю тебя? Я! Тебя! Люблю!
Здесь должны разверзнуться небеса, засверкать молнии, обнажая взволнованное лицо нашего героя: Валентин Шажков в полный голос признался в любви! Он признался в любви женщине, которую любил с первой встречи и которая (он это знал) сама любила его без памяти. Вот только не поздно ли?
Лена почувствовала необычность сказанного и того, как это было сказано. Она встала из-за стола, быстро подошла к взволнованному Шажкову, провела рукой по его волосам и естественным материнским движением прижала его голову к своей груди. Валя поймал её руки и стал целовать. Она трогала пальцами его щёки, нос, уши, а он всё не мог остановиться и громко повторял: «Я тебя люблю, я тебя люблю». Лена нагнулась, прижалась щекой к его щеке и, казалось, слушала Валины признания как музыку.
Через какое-то время Валентин отстранился, встал и подошёл к окну. Она, как тень, последовала за ним и встала, замерев, позади него. Валя смотрел на глухую стену соседнего здания, ещё недавно радовавшую его своим петербургским колоритом, и не находил в себе прежней радости.
— А ты меня любишь? — не оборачиваясь, спросил он.
— Больше жизни, — ответила она из-за его спины, и в это нельзя было не поверить.
Валя быстро повернулся и спросил:
— А почему же уезжаешь?
— Я хочу быть достойной тебя.
— Опять двадцать пять, — начал было Шажков и запнулся, заметив в глазах Лены зарождающийся протест.
— Давай детей родим, что ли, скорее, — в сердцах сказал он, — и ты свой грех искупишь, и он не будет тебя больше тревожить.
— Обязательно.
— Х-хех! У нас не так много времени. Не очень ведь пока получается.
— Всё получится.
— Ладно! Всё! Хорошо! Кто тебя только подкинул на мою голову такую упрямую… Хорошо! Я тебя отпускаю домой, но не отпускаю от себя. Считаем это временной передышкой. Мне тоже нужно собраться с силами и с мыслями. А то я себя чувствую, как потрёпанный… петух.
Лена улыбнулась одними губами, но Шажков прямым взглядом снял у неё с губ улыбку и серьёзно сказал:
— Смотри, а то приеду к тебе жить.
— Я об этом даже мечтать не смею.
— А здесь тебе плохо, да? — не удержавшись, язвительно спросил Шажков.
— Не в том дело, — тихо произнесла Лена. — Ты не понимаешь, Валя…
И посмотрела на него взрослым взглядом, который вдруг стал затухать, как свет в концертном зале. Она стремительно уходила в себя, и Валентин понял, что на сегодня разговор окончен.
Шажков не удивился происшедшему. Он ожидал чего-то подобного. Вся логика событий последних двух месяцев вела к этому, и гибель Димы Стрепетова просто поставила точку, завершив определенный этап в жизни каждого из них и в их совместной жизни. Было ясно, что жить так, как будто в последние месяцы ничего не произошло, не получится. Шажков ни секунды не сомневался в том, что с отъездом Лены их совместная жизнь не кончится. Так ли это? А как жить раздельно? И как быть с мечтами об интеллигентской семье? А дети? Эти вопросы, задаваемые Шажковым самому себе, повисали в воздухе: ответа на них не было.
При этом Валентин не чувствовал себя ни расстроенным, ни растерянным. Наоборот, он мобилизовался и в один день организовал Лене академку. Он не прятал взгляда от коллег, не понимавших, что происходит, и не знавших пока, как реагировать: радоваться или соболезновать.
